Французы ненавидели немцев и англичан. Хотя улыбались им вежливо. Европа вежлива и галантна. В особенности Франция.
Девчонка в небесно-голубых пышных юбках выше всех задрала голую ногу, на миг мелькнул под взлетевшими кружевами черный курчавый треугольник внизу живота. Ба, да она без панталон! Молодой немец с черными кошачьими усиками над нервной, подвижной губой выкатил глаза от восторга, захлопал в ладоши. Крикнул: бис!
— Да тут все на бис, Адольф, — кинул его круглый толстый друг, поглощая устрицы, выковыривая их ногтем из панциря. — Ты разве не видишь, что тут все по кругу? Это же колесо! Красная мельница! Мелет без роздыху!
— Мне нравится, что — красная! — Усатый парень подмигнул живому шару. — Гляди, как на нас народ косится!
— Повязку сними.
Толстяк кивнул на повязку на рукаве Адольфа — с черным четырехногим крестом свастики.
— Зачем? Пусть боятся!
Заложил руки за затылок, потянулся. Выпитый абсент ударил в голову. Нет, хорошо в Париже!
Ближе к рампе плясали канкан две раскосые девчонки. Явно не парижанки. Японки или китаянки, черт разберет. Меньше всех ростом, поэтому их вперед и вытолкнули.
Та, что поменьше, — дочь Юкимару. Марико, злобная мачеха, отдала девочку в ночной клуб: «Ненавижу детей! И — ненавижу его ребенка!». Говорят, развелись они вскоре после того скандала. Журналисты во всех газетах писали. Юкимару нашел девочку спустя год в Мулен-Руж. Хотел взять к себе. По слухам, она отказалась.
Та, что повыше, Изуми. Эта сама в Мулен-Руж пришла. Ее на похоронах надоумили. Шептали: «Будешь хорошее жалованье получать, а школа танца какая!». Кто шептал-то? Рядом с ней девушка такая красивая стояла, все Изуми по черненькой головке гладила, да, Ольга звали ее. Норвежское имя. Или шведское? Девушку под ручку держала смешная старушка. Месье импресарио покойной маман Ифигении сказал на ухо горничной Лизетт: «Лесбиянки». Изуми не знала, что это такое, и рассмеялась сквозь слезы. Уж очень смешно звучало. Маман Ифигения лежала в гробу ужасная, уродливая. Удавленники все такие, сказали ей. Синие, одутловатые, и губы искусаны, и вздутые веки.
Изуми потом молилась богине Аматэрасу, чтобы маман ей не снилась.
А когда отец к Кими приходил — так на Изуми посмотрел!
Она покраснела тогда, как вишня. Опустила головку. Такой жгучий взгляд. Выдержать нельзя.
В Мулен-Руж японки танцевали по ночам, но не каждую ночь. Днем спали. Спальни для девочек — в этом же доме, на третьем этаже. Окна закрываются тяжелыми черными шторами. Дежурная по спальне с трудом задергивает шторы. Уж лучше греть уголь для утюга. Танцевальные платья надо гладить хорошо, особенно лифы. Мятый лиф — тебя лишат ужина. А может, и сладкого.
Изуми и Кими говорили по-японски. Были счастливы этим.
Все уснут в огромной холодной спальне, а они на родном языке шепчутся.
А за окном Париж, серый, дождливый, холодный. Угрюмый.
Веселая только эта музыка — канкан. Эти ноги — выше лба. Там, тара-тара-пам-пам!
— Когда Париж будет наш, я прикажу поставлять нам к столу всех экзотических девиц. Не правда ли, Херинг?
Адольф все еще потягивался, держал на затылке ладони.
— Твоя правда, фюрер!
Херинг выбросил над столом руку — вверх, от плеча. Будто косой луч ударил в потолок полутемного пьяного зала.
— Славно японочки танцуют. Очаровашки!
— Запомни, Херинг, — раздельно, чеканя слоги, выговорил Адольф, — любая другая нация, кроме арийской — поганая нация. Повтори!
Крикнул громко и страшно. Толстяк подобрал под стул короткие ножки.
— Любая нация, кроме арийской, дрянь!
Усатый парень усмехнулся.
Двое других его приятелей, коротышка Хеббельс и дылда Химмлер с плотоядным, сладострастным, алым, как у женщины, ртом, потягивали из бокалов арманьяк.
Под утро, натешившись, вывалились из «Красной мельницы» на набережную Сены. Ветер поднялся. Крутил по асфальту обрывки газет. Пьяно косили глаза. Пьяно раззявлены рты. Свастики на рукавах. Ветер в головах. О да, они молоды!
А молодые — мир завоюют. Попробуй поспорь!
— Париж будет наш!
— Европа будет наша!
— Тысячелетний рейх! Тысячелетнее царство истинных арийцев! Все народы будут служить нам! Только нам! И эти, французики…
Коротышка Хеббельс плюнул на мостовую.
Дылда Химмлер свистел сквозь зубы: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!».
Адольф толкнул Химмлера кулаком в бок.
— Ах ты! Драться!
— Истинный ариец должен уметь драться даже с другом! Я тебя завалю, бык!
— Это я тебя завалю!
Шутливо, понарошку дрались, возились на пустынной утренней набережной. Солнце выплывало из-за Сены оранжевым тоскливым шаром. Толстяк Херинг и малютка Хеббельс стояли, созерцали драку. Хохотали. Херинг закурил сигару.
Гасли газовые фонари. Мерцала зеленая, цвета чешуи линя, вода в Сене. Алая дорожка побежала по воде. Солнце взошло.
Остановились, запыхавшись. Раскровянили друг другу лица, скулы. Подбитый глаз Адольфа наливался чернильной синью.
— Ну что, Шикльгрубер, как я тебя?
— Слабак ты. Я возьму реванш!
Химмлер отряхивал грязь с обшлага мундира.
— Не сегодня.
* * *
В пальцах пожелтевшая фотография. Коричневые разводы; сепия; угольные тени. Потрепанные края фотографии тщательно убраны под паспарту, под стекло, под край изящного багета: черное дерево, нить позолоты.
Пальцы дрожат. Губы дрожат. Старая женщина вот-вот заплачет. Седые волосы забраны на затылке в пышный пучок. Когда-то смоляными были, вились.
Маленькая и старая, а плечи все еще хороши.
Складывает пальцы в щепоть. Медленно совершает крестное знамение. Сморщенные губы повторяют молитву. Кружево воротника дрожит от дыханья.
— Ни болезни, ни печалей, ни воздыхания… но жизнь бесконечная…
Мать жива, а сына убили. Старая мать молится за мертвого сына. Если молиться за мертвых — мертвые там, на небесах, будут молиться за нас.
Блеск зеркала. Тусклое серебро волос. Погашена люстра. Горит свеча.
В зеркале пламя свечи отражается. Воздух плывет.
Уплывает жизнь, ее большой, горящий огнями корабль. В ночь уплывает.
— Сыночек… Любимый… Родной…
Она шепчет сначала по-русски, потом по-датски. Датчанка Дагмар. Русская вдовствующая Императрица в изгнании Мария Феодоровна.
Красиво и в старости красавицы лицо. Любуйся, зеркало. Погаснет отраженье — останется свеча. Погаснет свеча — повиснет синий дым.
