И любовь воскресает из гроба; из пепла.
Потянула обеими руками тяжелую дверь на себя. Вышла вон из храма.
* * *
Анна и Семен спорили. Охрипли. Еще немного — и оглохнут. От гнева; от непониманья.
— Ну что, что мы оставили за плечами?! Убитые деревни?! Голод?! Бараки в тайге?! Да вас бы первого в том бараке…
— Мы не крестьяне! Нас не раскулачишь!
— Мы! Мы еще хуже. Удобная мишень!
Она никогда не говорила Семену, что ее водили на расстрел. Зачем мужа расстраивать.
— Там будущее! Анюта! Поймите!
— Какое будущее?! Пуля в грудь?!
— Да что вы со своими пулями! Вон фотографии мой генерал привез. Столовая в колхозе! Столы белыми скатертями накрыты! Тарелки — полные!
— А что — в тарелках?
Анна встала перед Семеном. Он поднялся со стула. Они были ростом вровень. Малорослый. Всегда презирал себя.
Поразился простоте ее вопроса.
— Что? Ну… еда…
— Еда! — Анна великолепно, с царственной насмешкой, пожала плечами. — Если бы! А может — пойло? Для скота?
Семен замолчал. Анна осторожно тронула его за рукав штопаной рубахи.
— Семушка, — неожиданно ласково. — Там — загонщик, и там скот. Скотный там двор, понимаете?
Снова взбесился. Стряхнул ее руку.
— А вы — понимаете?!
Анна тяжело, старухой, подбрела к окну. Они были в чердачной комнатенке одни. Аля у мадам Козельской, девочки Чекрыгины в школе, с Никой гуляет Лидия. Одни, в кои-то веки! И — ссорятся. Идиоты!
— Сема, там убийцы. Страна убийц. — Обернулась к нему. Семен отшатнулся от ее взгляда. — Меня там убивали.
— Тебя!
Ринулся к ней, схватил за плечи. Анна отвернула лицо.
— Никогда тебе не говорила. Не хотела.
Боялась в лицо ему посмотреть.
* * *
Вечером Ника, поедая кашу, выкрикнул:
— Мама, почему вы все пишете, пишете? Вы напишите один раз, и все! И больше не пишите! У вас не получается?
Анна отложила перо осторожно, чтобы не заляпать чернилами лист.
— Сынок, все получается. Я хочу найти единственное слово. Вот найду — и закончу писать.
— Навсегда?
Ее лицо побелело.
— Мама, мама! — Размахивал ложкой. Каша летела на пол, на салфетку. — Поедемте в Россию!
Анна заставила себя улыбнуться.
— Нет. В Россию мы не поедем. Там плохо.
— Папа мне другое рассказывал! Что там — страна побед!
Анна стиснула руки.
— Сынок! Там — даже елку нельзя нарядить! Запрещено! Ты же любишь елку? Любишь?!
Она уже кричала. Аля скорчилась в уголочке на табурете, делала уроки, тетрадь на коленях. Испуганно вскинулась.
— Мама, мама!
— Там ничего нельзя! Верить в Бога нельзя! — исступленно кричала Анна.
Ника облизал ложку. «И криков не боится, невозмутимый какой ребенок… Бог Один. Наполеон!»
— Я все равно уеду!
«Все равно» смешно произнес, как: «Сирано».
Ночью Анна крепко обнимала Семена. Диван проваливался под их тощими телами. Пружины впивались в ребра. Дети спали — или делали вид, что спят? Семен осторожно повернулся, обнял Анну за плечи. «Любовь — это танго в постели». Она улыбалась и во время поцелуя.
Когда смотрела внизу вверх, в темноте, на закинутое лицо мужа, вместо его лица внезапно увидала — чужое: того прощелыги, картежника, шулера.
* * *
Париж — город свободы. Весь мир в тюрьме — а мы свободны.
Фрина и Игорь шли по темным улицам. Весенний ветер их нес, будто они не люди, а бумажные змеи. Хохотали. Останавливались, освещенные яркими витринами фешенебельных магазинов, окнами ночных ресторанов. Игорь смело целовал мексиканку: в Париже разрешено целоваться на улице. Попробовал бы в Москве — с горничной, с гимназисткой! Да никогда. Городовой бы засвистел. Теперь уж нет городовых. Там — как это — ми-ли-ци-я.
Поворот — перед ними набережная. Опять Сена. Уходят от реки и вновь к ней приходят. Широкий мост, и весь в огнях! Что это?! Танцуют! Среди огней, свечей, стоящих прямо на мостовой!
У Фрины загорелись глаза, как у кошки.
— Игорь, гляди. Танцы!
— Это Pont des Arts. Потанцуем?
Закинула руку ему за шею.
Быстрые, неожиданные па, только успевай поворачиваться! Опытный тангеро, он понял — Фрина танцует с ним милонгу. Сначала она повела, она повелевала. Он быстро взял верх. У перил моста сидели два музыканта — аккордеонист и гитарист. Звуки далеко разносились над водой в ночи. Горели фонари. Пылал рассыпанный по тротуарам, по камням живой свет. Хорошо, у дам, по нынешней моде, юбки короткие, не подпалят.
Фрина танцевала и бесстыдно, и утонченно. Ее лицо разгорелось. Он снял пиджак, кинул на камни.
— Сальсу давай! Знаешь?
Гитарист заиграл сальсу. Игорь закинул руки за спину, выгнул грудь, стал похож на петуха. Они переступали ногами весело, забавно, еще немного — и чечетка.
— Жарко. Я устал.
Расстегнул пуговку жилета.
Фрина сама расстегнула остальные пуговицы, грубо стянула с него жилет и бросила на перила моста. Расстегнула рубаху. Поцеловала его в жесткую, как кочерга, ключицу.
— Танго хочу!
Как по щучьему веленью, музыканты заиграли танго. Фрина томно попятилась от Игоря, колесом покатилась в его сильных руках. Ногою обняла его ногу.
— Как хорошо ты делаешь болео, — промурлыкал в маленькое, твердое коричневое ухо.
Танцевал с ней — и вспоминал. Погонщиков мулов. Пастухов в овечьих пончо. Дикий холод в горах. Терпкий чай матэ — выпил сдуру всю чашку и потом не спал двое суток. Драки на ножах в порту. Боже, Господи сил, это была его жизнь!
Глаза чужестранки рядом. Ни о чем не вспоминает. Не думает. Отдается танцу. Она сама — танец. Как прут, выгибается спина!
Присела на колено. Махнула назад ногой — в проем меж его расставленных ног. Чуть обернула голову. Хитрый взгляд, лисий. Как давно у него не было женщины!
В танце нашел, схватил на миг губами ее губы.
Об Ольге даже и не подумал ни разу.
Они танцевали на Pont des Arts до трех часов ночи. Когда стало светать — усталые, счастливые, залитые потом, сбежали по каменным ступеням к воде. Черной, масленой, в цветных разводах и струях фонарного света. Уплыть бы! Куда? Париж, вот город счастья. Для бродяг и бездомных. Для благородных и богатых. Для всех.
