* * *
Она сдержала слово. Пришла к нему.
Пошла к нему в ту же ночь. Семен поцеловал ее в щеку, тихо, весело-равнодушно бросил: «Не волнуйся, пойду подежурю, товарищ просил подменить». Видел: не поверила. У порога обернулся, бросился к ней, обхватил. Давно так крепко не обнимал. Сердце зашлось.
Муж ушел, и Анна всунула ноги в туфли. Туфли сваливались: ступни усохли, а обувь разносилась. Плевать; дойдет.
Выбежала на улицу. Не пошла — побежала. Карту Парижа наизусть знала; с закрытыми глазами показать могла, где парк Монсо, где Бульвар Монпарнас, где площадь Этуаль, где Чрево Парижа, где улицы Риволи, Варенн, Сент-Оноре…
Бег. Бег через чужой город. Родной! Париж всем изгнанникам родной. Нет! Все одно чужбина. Речь — чужая, дома — чужие! Церкви — чужие! Еда, хоть и пальчики оближешь — круассаны, форели, оливки, — а чужая. Туфель спрыгнул с ноги. Анна наклонилась, сорвала туфли. Босиком бежала. Ажан на перекрестке вытаращился на бегущую по ночной улице, должно, босую проститутку, хотел в свисток засвистеть, махнул рукой. Гонятся за ней! Обокрала кого-то! Убить хотят!
Озирался: нет, никого.
Камни мостовых и тротуаров холодили пятки. Париж, я бегу по тебе. Навстречу жизни своей. Разве ты, тангеро, моя жизнь?! А кто же?!
Жизнь моя, жизнь моя. Не покидай меня.
Запыхавшись, подбежала к подъезду. Вот они львы. Держат лапы на мощных каменных шарах.
Простояла у дома всю ночь. Босиком на камнях.
Задрав голову, глядела: этаж под крышей, парижский чердак. Свет в окне.
Холодные губы шевелились. Изредка накрапывал с серых небес ночной дождь.
Ночь шла и протекала. Обтекала Анну, как остров.
Далеко, на краю света, ревели моторы аэропланов.
Свет в окне погас. Анна вконец продрогла.
Губы едва шевелились — стихи вышептывали.
Вздохнула и вслух сказала сама себе:
— Молчи.
Утром консьержка вышла на порог.
— О, мадам! Я за вами в окошечко ночь напролет наблюдала! У мадам горе? Чем помочь?
— Да. У меня горе.
Повернулась и ушла. Чертова кукла. Кукольные, трагические, смешные страсти твои. Обрежь сама все нити, и кукольник не будет дергать за них.
Париж слезной, сырой серой розой пьяно шатался перед глазами.
* * *
В эту ночь Семен Гордон убил советского генерала Семена Скуратова, тезку своего. Предателя, гада, сволочь последнюю, так ему с отвращеньем сказали.
Последнее звено в цепочке. Он так и думал.
Отвезли в Медон. Приказали: жди черный «опель», как появится, сразу стреляй. В боковое стекло, в лобовое. Он в автомобиле. Убей его и шофера.
«Служу трудовому народу», — мертвым ртом выдавил. Помял револьвер в кармане.
Понимал: генерал едет с охраной, значит, их в авто трое или четверо. И все — вооружены.
Ночь — глаз выколи. Шорох платанов. Черный «опель» выскользнул бесшумно. Такие уж шины, немецкие. Идет как летит. Притормозил. Семен не ожидал — генерал выскочил из авто, как горный козел! Чувство охоты накатило. «Сейчас уйдет». Семен нажимал на курок слепо, отчаянно. Шесть патронов, всего шесть. Шесть — шансов. Выслужиться перед Совдепией?!
«Это страна будущего. Это страна грядущего счастья всех людей! И я — служу — ей!»
Горячее затопило грудь и горло. Он не слышал выстрелов. Его — ранили?!
Нет. Замутило. «Ты же не впервые убил на войне человека! Это — война! Это только с виду — мир!»
Кинулся бежать. Вот тут услышал: стреляют. Пуля рикошетом отскочила от стены, рассыпался известняк под ногами. Дачные медонские дома спят. Уже — проснулись. Топот, крики, стоны! А он — бежит.
Ему удалось удрать. Не поймали.
Медленно поднимался по лестнице. Запоздалый страх прошиб, пригнул. Еле нашарил ключом замочную скважину. Ввалился. Анна сидела за столом в гостиной. Одетая. Видно: не спала, не раздевалась. Посуда вымыта. От гостей духу не осталось. Девочкам постелила на диване, им — на полу. Стоял в дверях, чувствовал себя с затылка до пят выпачканным в крови.
На войне с немцем не так было. Там толпа солдат в атаку бежала. Там — все стреляли, не он один. Хором — не так гадко. За царя сражались! А теперь — за кого?
«Что тебе, именно тебе сделал несчастный генерал? Теперь поздно скрипеть зубами».
Анна сидела, как сыч, над монетами и купюрами. Деньгами был устлан голый стол. Анна сгребала монеты в ладонь с отскобленных ножом дожелта деревянных плах.
— Откуда? — только и смог выдавить.
Подняла голову. Невидяще глядела.
— Рауль оставил. Подарок Тарковской.
— И мне за дежурство заплатят.
Встала. Повернулась к деньгам спиной. Лопатки вздрагивали под суровой тканью.
— Ты бледен. Руки трясутся. Голоден?
Ласковей со зверями в зверинце говорят.
— Дай, что от обеда осталось.
Положила ему на тарелку кусок розовой форели. Села напротив. Смотрела, как он ест.
* * *
Назавтра все французские газеты пестрели черными шапками:
«УБИТ РУССКИЙ ГЕНЕРАЛ СКУРАТОВ!»
«ГЕНЕРАЛ СЕМЕН СКУРАТОВ ПОЛУЧИЛ ПУЛЮ В ЛОБ ОТ РУКИ НЕИЗВЕСТНОГО».
«РУКА МОСКВЫ ДОТЯНУЛАСЬ ДО МЕДОНА».
«УБИЙСТВО В СЕРДЦЕ ЕВРОПЫ: НКВД, БАНДИТЫ ИЛИ ЛИЧНАЯ МЕСТЬ?»
Семен сидел на диване, облапил подушку, странно, по-детски. Улыбался тихо, почти умалишенно. Трясся.
— Ты захворал? — спросила Анна. Накапала ему капель сердечных.
— Простудился. Ветрено нынче в Париже. Даром что на севере живем, а дует ветрюга, что тебе мистраль.
Вечером соседка злорадно газетку свежую под дверь подсунула. Анна вытащила, развернула, глаза скользили по свинцовым строчкам сонно, равнодушно. Проклятые газеты. Зачем шуршит вонючими листами? Читала — и не понимала:
«ЕВРАЗИЕЦ СЕМЕН ГОРДОН ПРИЧАСТЕН К УБИЙСТВУ СОВЕТСКОГО НЕВОЗВРАЩЕНЦА, БЫВШЕГО ГЕНЕРАЛА БЕЛОЙ ГВАРДИИ СЕМЕНА СКУРАТОВА».
Отказывалась понимать. Отказывалась — принимать.
Газета упала, закрыла колени, на пол соскользнула. Семен за столом, она видит его затылок.
— Сема! — позвала тихо.
Он не обернулся.
— Сема, правда?
Не заметила, как рядом оказался. Руки ее мял в руках, шею, плечи целовал. Прижимался лицом к ее груди. Ну ребенок и ребенок. Третий ребенок ее, взрослый, седой уж, виски седые, сивые. И волосы — перец с солью.
Глава десятая
Рауль Пера и Игорь объединили усилия. Устроили творческий вечер Анны.
