Две, три, четыре, пять. Десять секунд гробового молчанья.
И потом зал взорвался.
Половина взорвалась — ядом и злом. Половина — криками восторга, любви!
Литераторы фыркали, громко оскорбляли Анну и стихи.
И она слышала это.
— Лживый пафос! Дрянь!
— Только идиотка могла так: «рвешь меня, рыбу с лески»! Фи, как это грубо!
— Имя святое бедного царя — так походя, всуе…
— Я ничего не поняла! Белиберда!
Выкрики откровенной, лютой злобы перекрывали другие голоса.
— Милая! Спаси тебя Господь!
— Бра-во!
— Ура Царевой! Урра!
— Браво, браво, бис!
Анна шатнулась. Рауль вовремя подхватил ее под локоть.
— Мадам, вам плохо?
— Мне?! — ожгла глазами. Стыд пронзил юношу до пят. — Мне — ве-ли-ко-леп-но!
Спустилась по деревянной лесенке в зал. Стояла в кольце крика! Мотались бледные лица Розовского и Букмана. Андрусевич демонстративно повернулся спиной, шел к выходу. Валя Айвазян подскочила:
— Мадам, вам надо съездить почитать — в Сент-Женевьев-де-Буа! Согласны? Я сама довезу вас! Я умею водить авто! Помолитесь… поклонитесь могилам… там все наши воины, все русские, убитые… лежат… весь цвет России…
Плачут, щека к щеке, и черная лодка рояля плывет за плечами. Кто рукоплещет. Кто плюется.
— Валичка, меня не понимают!
— Вас ненавидят.
— За что?
— За талант.
Валя крепко берет Анну за руку, ведет, уводит. Толстая тетка встает со стула и кричит Анне в лицо:
— И так тошно, без тебя тошно! А ты, соловушка, больно заунывные песни поешь!
Анна разлепила губы и четко, ясно произнесла, как в гимназии у доски:
— Хамло. — И еще раз: — Хам-ло.
И стыдно стало: у ног тетки, в инвалидном кресле, седой месье сидел, крючил спину, руки крючил. Лицо благородное. Высохшие ноги. Травма позвоночника. «Может, тоже русский, и воевал, и в него стреляли, и в хребет попали; и обезножел. Я дрянь».
Валя тащила, тащила вон из зала. Люди подскакивали. Хватали за локти, за подол юбки. Кричали: а где можно вас прочитать! Кто-то шел мимо — плевал ей под ноги. Кто-то — руку ловил, жарко целовал мокрым от слез ртом. А вот и цветы, святый Боже! Цветы настоящие! Розы, с росой. А может, плакали люди над цветами, и это тоже слезы?
Первый ее вечер в Париже. Боевое крещенье.
— Анна Ивановна, вы — гений!
Древнее горбоносое лицо армянки дрожит от восторга и счастья.
— Гений — над человеком. Он — на ангела похож. А человек мал и слаб.
Букман и Розовский так и не подошли к ней.
Семена в зале не было. Ему нельзя сейчас появляться на людях.
* * *
Актриса Дина Кирова догнала Анну на автобусной остановке. Шел дождь, прибил пыль. Анна дышала глубоко, жадно. Валя накинула ей на плечи плащ. Изуми и Аля семенили по пятам, притихли, вечно щебечущие птенчики.
— Анна Ивановна, спасибо вам!
— Не стоит благодарности.
Остановилась, разглядывала актрису: маленький ротик бантиком, подведенный ярко-малиновым губным карандашом, кудерьки влажные, смешные, как у болонки. Туфельки стоптанные, плащ поношенный: а на сцене своего «Интимного театра» в бутафорские бархаты рядится! Дина и князь Федор держали в Париже театр. Он стоил им нервов, денег, жизни. Но Кирова не могла не играть. «Если я не буду играть — я повешусь!»
— Вам надо… — Актриса пафосно прижала крошечные ручки к груди. — Встретиться с Шевардиным! Вот его телефон! И — телефон администрации «Гранд Опера»! Они скажут вам, когда у него репетиции! Вы… напишете Прохору Иванычу либретто оперы! Вы — прославитесь!
— Прославлюсь?
Так спросила, что Валя Айвазян покраснела, слезы чуть не брызнули от восхищенья, боли, стыда, обиды. Вот — судьба человека на земле!
Интонация прожгла до кости. Никакое изощренное актерство не сравнится с Анниным одним словом. Вот и Дина ротик крашеный поджала.
— Мне поздно уж прославляться. — Кривая улыбка резанула, как ятаган. — Мою славу… не увижу. Не узнаю в лицо.
* * *
Анну в полицию вызвали.
Глазами водила по сытым и испитым, по рябым и лощеным рожам полицейских. Водила — и не видела. С некоторых пор она научилась смотреть — и не видеть.
— Ваш муж работает на советскую разведку? Вы в курсе?
Анна улыбалась. Сердце — кровавый комочек, еж лесной.
— Что? Как?
— Ваш муж убил генерала Скуратова. Вы знаете об этом?
— Мой? Муж? Генерала?
Расхохоталась — как жемчуг раскатился. О, она умела еще по-юному смеяться. Как встарь, как в Москве. Праздничным смехом, пасхальным!
Ажаны глядели на нее, как будто она дикая белка и вот-вот прыгнет из рук.
— На допросах он показал, что вы занимаетесь литературой. Это правда?
— А! — крикнула Анна весело. Кровь отлила от лица. Ноги одеревенели. «Стоять, не падать». — Послушайте мои переводы!
Читать начала. Сначала Альфред де Мюссе. Потом из Бодлера, «Цветы зла». Потом из Артюра Рембо. По-русски читала! Остолопы смотрели, как бараны в загоне. Анна выше голову подняла. Прочитала им — Пушкина — по-французски: свой перевод «К морю». Море рокотало женским глухим, чуть хриплым голосом, грассируя, рыдая. Слепящая синева!
И ведь слушали, свиньи, кошоны.
Тупые картонные куклы.
Рослый ажан поднял руку.
— Довольно! Спасибо.
Поверили.
Анна поправила прядь, выскользнувшую из-под берета.
— Я могу идти?
«Семен, ах, дурачок. Что будет?» Ноги уже не держали. Улыбаться, улыбаться.
— О мадам, — вздохнул другой ажан, здоровяк, настоящий Гаргантюа, щеки розовым холодцом лежат на твердом воротничке. — Если вы нам понадобитесь, мы вызовем вас.
Прибежала домой. Бежала — чуть не падала. Летело все мимо, стремительно. Уже около дома все-таки упала; чулки на коленях порвались, колени в кровь ободрала. Встала, похромала. Кровь заливала чулки, бежала в туфли. Так, с разбитыми коленями, ввалилась в квартиру.
— Аля! Девочки! Мы уезжаем из Парижа. Мы…
Дыханье кончалось в груди.
Изуми держала на поднятых руках моток шерсти, Амрита мотала шерсть в клубок. Рукоделье! То, что ненавидела она во всю жизнь больше всего.
— Почему, мама? — Ника оторвался от игрушечного кораблика: высуня язык, клеил паруса. Заорал блаженно: — В Россию-у-у-у-у! Еде-е-е-ем!
