— Не в Россию.
У Анны подкосились ноги, и она села прямо на пол. Аля подбежала. Изуми надела шерстяной моток ожерельем на шею индуске.
— Мама, что с вами?!
— Отец… — Петля на горле. И затягивается. — В опасности. Где он?
— Мама! Не знаю!
Дверь стукнула. Шаги.
— Папа, папа!
Как верещат девчонки. Она всегда ненавидела девчоночьи визги, вопли.
Нет, точно, не женщина она.
Семен крупно, широко шагнул к ней. Под мышки подхватил. Поднял. Сели рядом на диван. Анна дрожала мелко, как зверек.
— Они тебя… к себе… таскали?
Поняла: он говорит о полицейских.
— Я читала им стихи.
— Мама, у вас все ноги в крови! — заполошно крикнула Аля. Уже тащила марлю, вату, йод.
Пока перевязывала Аннины сухие, как у породистой ахалтекинской кобылы, ноги, Семен сказал, касаясь губами уха жены:
— Уеду. Надо скрыться. Есть где спрятаться. На время. Деньги у тебя пока есть?
Спросил, а ведь знал, что есть.
— Месяца на два хватит. Куда ты…
— Не ищи меня. Сам вернусь.
Глаза распахнуты, глядят в глаза. Вернешься ли?
— Пока есть деньги — не работай. Прошу тебя!
Руки ей целует. Аля крепко обматывает марлей колено. Кровь пропитывает стерильную белизну.
— Тебя… толкнули?
— Я так… бежала быстро.
Не замечали: лица мокрые, будто под дождем.
* * *
Мать президента Франции, Элен-Мари Лебро, познакомилась на лестничной клетке со Львом Головихиным. О-ля-ля, у них в доме снимает квартиру кинорежиссер!
Сам себе режиссер; сам себе оператор.
Головихин смолчал об этом, как и о многом другом, когда, приглашенный на аперитив к матушке президента, интеллигентно прихлебывал анисовое мутное вино и закусывал мелкими жареными орешками. Все внутри тряслось, дрожало от радости: вот и пробился наверх!
Мать президента. Шутка ли! Он тащил к себе, на чердак, тяжеленную камеру, потея от усилий; дама спускалась по лестнице ему навстречу. Седая, дородная, совсем не изящно-сухая, как все спятившие на фигуре парижанки. Скорее русскую, родную купчиху напоминает. Кружевной воротничок, темное платье. Разжиревшая гимназистка с двумя подбородками, как у нашей императрицы Екатерины. Веселые глаза — две свечки горящих.
— О, mon Dieu! Проходите, прошу!
Лев посторонился, притиснул камеру к плечам, к животу:
— О, это вы проходите, мадам!
Она улыбнулась, и до него дошло, кто это. Видел ее фотографии в газетах и журналах сто раз. А думал, в одном доме живут — и никогда не столкнутся нос к носу?
Элен-Мари улыбнулась, блеснули вставные зубы.
— Вы работаете в синема?
— Я режиссер. Снимаю фильмы.
— О! Изумительно! Можно посмотреть?
Головихин потерял дар речи.
— О, да… конечно…
— Приходите ко мне сегодня на аперитив! Идет?
Лев слюну проглотил. Волосы пригладил.
После двух часов пополудни заявился в квартиру мадам Лебро при полном параде. Галстук с поддельной алмазной булавкой, запонки с фальшивыми янтарями. Башмаки вызывающе блестят, натертые не обувным кремом — касторовым маслом. Единственное настоящее — он сам, внутри костюмчика из дешевой лавки месье Грегуара, тут, на набережной, за углом. Мадам Лебро тоже приоделась к аперитиву.
Лев щурился от блеска жемчугов на старой, в жирных дряблых складках шее.
«Как мало человек живет на земле».
— Что любите? Покрепче, помягче?
Лакей уже стоял наготове с откупоренной бутылкой «Перно» в руке.
— Я бы анисовой настойки… немного…
Анис напоминал ему Россию. Здесь, во Франции, анисовую водку делали с лакрицей и карамелью. Иногда немного розовых лепестков добавляли. Восточные услады.
— Мы приготовили вам экран, месье Голова… Голови…
— Просто месье Леон.
— О, отлично, месье Леон! Трудны эти ваши русские имена.
На огромной стене перед ними висел экран из натянутой на рамки простыни. Лакей выключил свет.
— Чемпионат мира по легкой атлетике в Париже. — Лев охрип от волненья.
Уселись в кресла. Проектор застрекотал. Лев вертел пленку, старался. Сам себе киномеханик. Оба не услышали, как в столовую вошел человек. Тихо сел позади матери и человечка в безвкусном костюмишке, пыхтящего над проектором.
Не киножурнал. Не реклама. Не новости. Не игровой фильм. Что это? Странная короткометражная лента. Словно рвется все время. Рваные кадры. Как биенье сердца.
Красивая высокая мулатка, вздергивая высоко колени, бежит.
Серые флаги. Серые облака.
Красивая, явно иностранка, серое пятнистое платье декольте, с подругами в черных и белых шляпках, ест серые вафли.
Серое мороженое лижет мальчонка.
Мужчина, темно-серые волосы, черные глаза, по виду — южанин, проталкивается меж рядов, ловко вытаскивает у граждан из карманов, из сумочек — бумажники.
Черно-белое, дивное, потрясающее кино. Черно-белая жизнь. Цвета нет. О цвете — мечтаешь.
Камера тщательно, бесстрастно следит за красивым лицом вора, за хищными и гибкими повадками. Мать президента ахает:
— Mon Dieu, в нашем доме, у нас на лестнице, я видела этого актера!
— Боюсь, это не актер, мама. Это настоящий вор. Человек из толпы. Если это актер — тогда он гениален. Его надо снимать в фильмах наших лучших режиссеров! Это будущая слава Франции!
Лев обернулся. Обомлел.
— Месье президент…
— Не надо, не надо, — Альбер Лебро махнул рукой, — только без телячьих нежностей!
Элен-Мари поправила кружевной воротничок. Проектор трещал, как гремучая змея.
— О Шарль, ты думаешь о синема… А надо бы думать — о войне! Германия вооружается… Заводы Круппа работают на полную мощность…
Лебро взял из услужливых рук лакея толстую гаванскую сигару. Раскурил. Мадам Лебро обмахивалась японским веером, расписанным тончайшей кисточкой: подарок японского посла в Париже.
— Я француз, мама, и я люблю искусство! Но и спорт тоже люблю! Эта черная наша атлетка, Мари-Жо Патрик, до чего хороша! Как бежала легко! Я узнал ее!
— Черная, ф-ф-ф…
Президент пыхнул сигарой.
— Мама, она защитила честь Франции!
— Попомни мое слово — черные когда-нибудь Францию съедят! И от Парижа не останется ни кусочка…
