Игорь жадно жевал буженину. Сладкий мясной сок тек под язык. Блаженно жмурился, как кот. «Вот бы Олега накормить всем этим великолепьем». И ударило: Господи, сколько ж такой обед стоит?!
Вилку, ложку отложил. Утер рот не ладонью — не гамен же грязный: салфеткой, цивильно.
Дуфуня заметил.
— Что же ешь-то, мил человек? Как по батюшке тебя?
— Ильич.
— Игорь Ильич, что ветчинки не откушал? А — икорки велеть принесть? У самого Еганяна заказываю!
— Спасибо. — Игорь попытался улыбнуться. — Я боюсь…
Цыган не дал договорить. Понял, чего боится.
Руками замахал — чище мельницы ветряной!
— Ишь! Ишь! Чего удумал! Лопай, не стесняйся! Все мое — твое! Вся ресторация моя вшивая — твоя! Хоть танцуй тут! Хоть все запасы распробуй! Ничего — родному — не жалко!
Опять заплакал. Нервишки никуда. От столов люди глядели, пожимали плечами.
— Францу-у-у-узы, — протянул Дуфуня, сложив рот трубочкой. — Любят, собаки, русскую кухню!
— И что вы в Париже, — спросил Игорь, а рука сама, жадно и хитро, вроде бы незаметно тянулась вилкой к кусочкам жирной, нефтяно-радужной исландской селедки, к кружочкам огурца, — так и обосновались?
— Так и врос здесь. — Тяжело вздохнул. — Дальше лететь — не хочу! Утомился. Жизнь истрепала, как морской флаг: до дыр. — В грудь себя постучал. — Вот придумал сам себе ресторан! Названьице-то прочитал при входе? «Русская тройка» — ух-х-х-х! С ветерком, с огоньком промчим! Под водочку, под икорочку… Вынесла, вынесла меня бешеная тройка вон из России… с Родины… А Волга до сих пор снится. Синь ее! Ширь! Как ночью глаза сомкну — так и встанет, родимая: с лодками под парусами, с кремлями, с рыбаками на косах песчаных… с баржами могучими, с кручами зелено-кудрявыми… эх-х-х-х-х!.. Знаешь, друг, как я любил делать-то там, дома? Не знаешь? Вот расскажу…
Еще рюмки доверху. Разбитная официантша несла две бутылки в обоих кулаках, спешила, улыбалась хитрой лиской. Публика наполняла зал — вечерело.
— Поймаем осетра. Большого только чтобы! Принесем в трактир, половому под нос сунем: валяй с рыбиной на кухню, вели повару пузо ей разрезать! На ощупь ясно — с икрой! Побежит, как на пожар. Обратно бежит, рукава рубахи да полы развеваются — сам пыхтит от усердия: «Взрезал, господа!». И миска в руках. А в миске — икры — черная, алмазная гора! И — ложка торчит. Я беру солонку… — Дуфуня сглотнул. — В щепоть — соли серой, крупной… присолю слегка… ложечкой перемешаю… и…
На его волосатой груди, в гуще уже седеющих кудрей, просверкнул крошечный золотой крестик. И — еще один!
«Два креста носит… Зачем?»
Плывут, две рыбки золотые…
— М-м-м-м-м… И под «Смирновскую» — братец ты мой — лучше в мире ничего, ничего не бывает!
— Почему вы носите два креста?
Игорь поднял руку и пальцем показал Дуфуне на грудь. Дуфуня Белашевич бережно выпростал из-под рубахи оба крестика и поочередно прижал к губам.
— Один — мой, другой — жены покойной. Так всю жизнь и ношу.
К их столу шла полная, рыхлая, сдобная малорослая женщина, еле несла колыхающиеся телеса. Грудь пирогами вздымалась, вываливалась из глубокого выреза черного платья. Шла медленно, задыхалась: сердце не выдерживало тяжести тела. Подошла близко, улыбнулась жемчужно. Три подбородка приветственно дрогнули.
Дуфуня поймал, как бабочку, поцеловал толстухе ручку.
— Ах, душенька, моя! И ты здесь. Ну да, ты ж нынче в ресторации поешь! Моя супруга, Марьяна Романовна. Прошу любить и жаловать. Поет! Голос — ой какой чудный! Нас в Париже так и зовут: Дуфуня Певчий Дрозд — и Марьяна Певчая Славка!
— Русские зовут?
Глупо спросил. Да вылетело слово, не поймаешь.
— Русские, кто ж еще! — засмеялся цыган.
Поглядел, скособочась, голову набок завалив, хитро. Все понимал, старый таборный перец: не хочется Игорю отсюда уходить.
А Игорь уж и сам забыл, что — наниматься на работу пришел!
Старый цыган, певец и конокрад, обо всем и так догадался.
— Безработный бродишь?
— Если бы вы… если бы!
— Да беру, беру я тебя! Что умеешь?
— Все!
Игорь приосанился. Водка ударила в голову. Хоть в пляс пускайся, в обнимку со сдобным пирожком Марьяной!
— Верю!
— Так велите сразу за работу!
— Экий какой. — Дуфуня похлопал Игоря по плечу. — Успеется еще! Сегодня лучше посиди, понаслаждайся жизнью! На ресторанную эмигрантскую сволочь потаращься! На ужин у нас блинчики с красною икрой, мясной пирог по-самарски, с луком, беляши татарские! Повар отлично стряпает, Тамарка помогает!
— А я что буду делать?
— Ты-то? — Два масленых, черных глаза Дуфуниных в двух рыб-уклеек превратились, резво поплыли. — Да что скажу!
— А что скажете?
— Завтра поднос свой первый потащишь! Уронишь — вот тут заплатишь контрибуцию!
Хохотал громко, долго, раскатисто, вкусно.
* * *
Игорь так и просидел весь вечер за столиком. Уже не ел ничего — объелся за обедом. «Я нахал, а Дуфуня — ангел». Как хозяин и велел — «таращился». Разношерстная публика валила. Эмигрантские дамы: лисьи боа потрепаны, куничьи горжетки изъедены молью, а туде же — черный гранат на шеях, из крови и пожаров спасенный, веера из страусиных перьев, жесты томные, старинные. Девчонки нынешние — дамам не чета: говорят в голос, иные и острое словцо отпускают. Парни французские без стесненья сквернословят. «Merde!» — то и дело слышится. Русские старики, из бывших: морщинистые щеки талым снегом стекают на жесткие крахмальные воротники. Проституточки тут же — как без них? Дешевую поживу ловят. Хоть двадцать франков стрельнуть! Да при этом еще и ухитриться не переспать с клиентом. А лишь его подразнить.
Да, русских здесь было много. Больше, чем французов. Игорь смотрел на осколки, обломки корабля России. Взорвали корабль; а обломки по Мировому океану плывут — может, сжалится кто, подберет.
Милые. Нет, не мертвые души! Души — живые.
Закрыл глаза. Тянул зеленый дикий абсент. Бесплатный; о, щедрый Дуфуня. Сегодня все, как во сне. И на работу взяли, да еще цыган нижегородский. И где — в сердце Парижа! Нарочно не придумаешь.
Рот тянул спиртное, глаза следили, мозг запоминал. Человек так устроен, что у него есть память. И память — это мы сами.
Никто, кроме нас, не запомнит. Никто — до будущих — в руках, как птенца подбитого — не донесет.
Певички сменяли друг друга на сцене. Сначала у старого, раздолбанного тысячью пальцев рояля, издавашего не звуки, а трезвон, встала грузная Марьяна Романовна. Дуфуня аккомпанировал супруге на гитаре. Перебор струн волновал, глаза щипало. Марьяна пела, закидывая голову, и подбородки тряслись. Глубокое, красивое меццо-сопрано, сильное vibrato. Старая цыганка то соло пела, то — дуэтом с мужем.
