Водопады Японии
Колдуны Марокко
Колокола Тибета
Мексиканское танго
Порт Шанхай
Жемчужина Индии
— Будешь выходить в «Колдунах Марокко», будешь Буддой в «Водопадах Японии». А «Мексиканское танго» буду вообще на тебя готовить, — жестко, как обрубил, сказал Картуш.
Юмашев набирал телефонный номер. Кабинет гудел голосами, мужчины и женщины входили и выходили, влетали и вылетали, как птицы. Безумная жизнь модельера; а все к чему? Чтобы развлечь, распотешить публику. То же актерство, тот же театр, только дороже стоит. В театре — тысячи франков, тут — миллионы. «Куда я попал? Смогу ли я? Колдун Марокко… с Маросейки».
— Я хорошо танцую танго, — сказал Игорь, не прекращая улыбаться.
— Я помню, — кивнул Картуш. — Поэтому и взял тебя.
* * *
Зачем она зашла в этот бар? Ноги сами занесли.
Огляделась. Вон свободное место. «Хоть раз в жизни отдохну… от семьи… одна».
Заволновалась: если что заказать — вдруг денег не хватит?
«Так посижу, посмотрю на народ».
Анна села за столик, расправив юбку, как гимназистка. За столиком уже восседал посетитель.
Старик, корявый как коряга, филин седой. С лицом, покореженным временем.
«Сильнее времени ничего нет. Гляди, он смотрит на тебя так завистливо. Ты — молодая. Еще молодая. Против него. Перед ним».
Старик скрюченным пальцем подозвал гарсона. Попросил вина. Уточнил:
— Да только не в стакане, а в кружке! В кружке!
Анна глядела на старика во все глаза.
И он глядел на нее.
Глазами — сражались. Глазами — любили.
Как это было знакомо ей.
«Все мои любови всегда — так. Издали. Глазами. Дыханьем. То, что сказано телесами — не то, что прошептано душою».
— Выпьете со мной, мадемуазель?
— Я мадам.
— Выпьете со мной, мадам?
«Какой странный французский. Точно иностранец. Нос горбатый. Щеки прочернелые. Араб?»
— Не откажусь.
— Гарсон, еще кружку вина!
От старика плохо пахло. Анна поборола тошноту. Не мылся давно. Может, он клошар и живет под мостом? И — ограбил кого, а сюда пришел деньги прокутить?
Рваный пиджак распахнулся на впалой груди. Дырья рубахи. И на рубахе — напротив сердца — на миг мелькнул серебряный крест.
Георгиевский крест.
Анну бросило в пот.
— Вы русский?
— Русский, — по-русски сказал старик.
Кажется, он не удивился соотечественнице.
За стойкой бара — девушка с толстыми, как сосиски, губами, с намазанными фиолетовыми румянами щеками; у нее печальные, плывущие слезами глаза и густая, звериная челка до бровей. Девушка держит в руке кружку с пивом. Пиво пенится, пена выползает на стойку, шипит, тает, гаснет. Не шее девушки огромный бант, как у кошки. Она глядит, глядит глазами в слезах на женщину и старика за соседним столиком. Как мало они заказали вина! Бедные.
Гарсон принес кружки. Поклонился:
— Мадам, месье, я разогрел вам вино. Глинтвейн. Не возражаете?
— Не возражаю, — сказал старик. И добавил по-русски: — Пошел вон!
Ускользнул гарсон, услужливая ящерица. Старик вонзил бело-голубые, прозрачные глаза в Анну. Дряхлый. Жалкий. Только взгляд один — жесткий и живой.
«Он пред вратами Смерти. Как помолиться за него?»
— Выпьем, родная. Выпьем, да и я пойду. Я тебе не пара.
Стукнул кружкой о ее кружку.
Выпили.
Девушка за стойкой, с бантом на высокой шее, глядела на них неотрывно.
Старик выпил горячий глинтвейн залпом. Как водку. Анна пила долго, неловко, обжигаясь. «Глупо. Как глупо. Он сейчас уйдет. Георгиевский кавалер! Господи, быть может, офицер царский…»
Старик брякнул пустой кружкой об стол. Анна грела руки о горячую глину.
Криво, страшно повелся вбок беззубый рот. В улыбке обнажились десны.
— Что смотришь так?! Да, опустился. Да, несчастный! И что!
— Ты лучший и счастливейший, — хрипло, как простуженная, вымолвила Анна.
Допила вино. Старик встал. Цеплялся уродливой, израненной, в шрамах, рукой за спинку стула. Постоял так немного — и ушел.
И Анна его не держала.
Провожала взглядом. Когда старик переступил порог — она схватила со стола салфетку, вытащила из сумочки карандаш, писала быстро, дырявя бумагу.
«Только успеть. Успеть».
Пальцы на миг свело судорогой. Анна испугалась. Отняла слепое лицо от исчерканной салфетки. Схватила другую. Проклятье письмен! Но лишь ими оправдана жалкая жизнь.
«Я — русский, русская, старик или старуха, мне все равно — налей — мне все одно: жестянки ли разрухи, порфиры королей, тюремных ребер прутья, вопли люда и кружев блуда грязь, — на том я свете с милым Богом буду пить твой “Бурбон”, смеясь…»
Стойка бара. Кружки. Бутылки. Рюмки. Бокалы.
Люди пьют все, везде и всегда.
Толстогубая, с челкой и кошачьим бантом, живая девушка исчезла из-за барной стойки.
Вместо нее стояла над рюмками картонная кукла со стеклянным взглядом, с шеей, сшитой из лоскутов телесного атласа и набитой ватой, со взбитым колтуном нитяных волос. Точно такая же. Спутать можно. Нет, другая. Просто очень похожая на нее.
* * *
Запах пота, перламутр голых плеч. Беззастенчиво кажут подмышки. У кого — бритые, у кого — темная поросль мохнатая. Говорят, есть мужчины, которым в постели нравится уткнуть нос в пушистую бабью подмышку. Двигаются, как призраки: то стремительно бабочками белыми мимо летят, то медленно, плавно. Живые. Жизнь!
Жизнь моделей. Манекенщиков и манекенщиц.
Вот эта милая. Назвалась Натали. Русые гладкие волосы, прилизанные, будто корова по голове широким языком прошлась, зализала. Гелем мажет. Серые глаза широко расставлены под упрямым лбом — можно утонуть. Сперва по-французски болтали. Когда, подтягивая бретельку, выругалась тихо по-русски, он ее за руку — цап! Русская! «Тут почти все русские, — усмехнулась. — Графини, княгини! Вот княгиня Иловайская. Здесь ее зовут Иветт Ге. А вон, видишь, в углу девчонка сидит, туфли стащила, пальцами пошевеливает? Княжна Шаховская! Модель Одиль Леклер!»
Все лучше, чем по притонам Сент-Оноре, Пляс Пигаль мотаться, потрясенно думал Игорь.
Как в театре. Как за кулисами. Полутемень; тени колышутся. Полунагие женские фигуры — как рыбы в аквариуме; и вдруг — высверк софита, и в круге света — мощь женской красоты!
