* * *
Когда Амрита и Изуми объявили за ужином, что они переезжают, Анна вроде бы и не особенно удивилась. Аля вспыхнула щеками и лбом, как новогодний фонарь, следила за материнским лицом, за руками, за ложкой, погруженной в кастрюлю с овсянкой.
— У нас вам худо?
Ложка зачерпывала кашу. Шмякала на тарелку.
— Вечером за нами пришлют авто.
Амрита стискивала руки под нестиранной скатертью.
Анна поглядела в окно. За окном плавился и дымился Париж. Дым ее сигареты. Дым ее пожарищ. Дым, ладан во храме. Дым… дом…
— Что ж, собирайтесь. Адрес оставьте, где будете отныне.
Ничего не спросила.
Аля глядела широкими, просящими прощенья глазами на мать, на кашу в тарелке, на пепел в дешевой жестяной пепельнице за двадцать су.
* * *
Билет в «Гранд Опера». Очень дорого стоит. Третий ряд партера.
Но теперь он может себе это позволить.
Он много чего может себе теперь позволить.
Сидеть в краснобархатном зале. Откинуться на спинку кресла. Слушать, слушать этот голос родной. Русский певец — всех в мире положил на лопатки!
Шевардин пел как никогда. Его Мефистофель пугал, изумлял. Игорь жадно ловил звуки, летящие из могучей глотки, пил, как ключевую ледяную воду. Нет, это лава! Красная лава. Она обожжет ему гортань!
Он видел, как Шевардин качнулся на сцене. В черном плаще, брови насурьмлены, изогнуты, крыльями коршуна с лица слетают! Боже, он сейчас упадет!
И — упал.
Игорь сорвался с кресла. Вот лестница на сцену. Вот он уже бежит по сцене. Продирается за кулисы. Хор кричит, и это уже не опера. Люди кричат от ужаса, от внезапного горя.
Лежит на полу. Люди столпились. Опустились на колени. Истошный крик:
— Врача! Скорей!
Игорь всех растолкал. Наклонился над лицом, ярко-белым, снеговым. Это грим?
«Это смерть».
— Прохор Иваныч… родной… это Игорь, Игорь Конев… я сейчас… я помогу…
Шевардин схватил леденеющей рукой руку Игоря.
— Да, голубчик!.. домой вези… Я… кажись… занемог…
— Что?
— Сердце…
Носилки, и певца несут, осторожно, стараясь не задеть о перила театральной лестницы. На улицу выносят. Авто уже открыто. Носилки с огромным, как гора, телом — на заднем сиденье. Игорь кричит водителю адрес. Вот едут уже! Скорее… скорей…
Вот дом. Вот лестница, теперь все вверх и вверх. Вот родная кровать. О, чужая! Французская. Подушки под тяжелой, каменной головой. Шевардин поворачивает голову, Игоря видит. Бледно-синие губы раздвигает подобье улыбки.
— Есть на Волге уте-о-о-ос… диким мо-хом… обро-о-ос… от вершины до самого краю-у-у-у…
— Что вы, Прохор Иваныч! Какое сейчас пенье! Сейчас — лежать… дышите глубже…
Кривятся синие губы. Дрожат пальцы, и ногти — синие.
— Сынок, насчет дышать… это дело я уж лучше тебя знаю…
«О Волге поет, умирая», — бесстрастно, птицей в вышине, летела мысль.
Вдруг Шевардин забормотал, крепко, до кости руку Игоря сжимая:
— Ах, Волженька… Волга милая… Нижний… Блиновский пассаж… икру зернистую… из свежего осетра!.. половой осетра режет, при мне из брюха вынимает… На веранду выйдешь — ширь, синева!.. Кремль красный… ветер… ве-тер, Игоречек, ветер, ах!..
Выгнулся. Закричал, застонал:
— Ветра, ветра! Воздуха…
Окна все немедля настежь открыли.
Дочери плакали. Люди суетились.
Все бессмысленно перед лицом смерти. Ее — не загримируешь: ни белилами, ни морилкой.
Как отошел, не слыхали. Просто — руки на груди сложил, утих, улыбнулся. Еще дышал.
Потом дыханье ушло. С жизнью вместе.
Игорь и Кирилл Козлов сделали Прохору Ивановичу отменные поминки. Поминальный стол соорудили — последний, волжский, с осетрами и икрою, как он то любил. Народу много пришло. Дом всех не вмещал. На улице стояли. Музыка похорон сотрясала серое небо. Катафалк долго, мучительно тянулся на кладбище Пер-Лашез.
«Куколки хоронят кукол. Под кожей из шелка, бархата и штапеля — железный каркас, деревянный скелет. Скелетики хоронят скелетиков. Так это мило, трогательно. Печально так».
Игорь стоял у могилы. Он первым бросил ком земли на крышку гроба. Алый атлас резанул глаза. Черная земля, красная кровь. «Это нас всех ждет». Ноздри раздул. Земля пахла пьяно, безумно. Пахла — жизнью.
* * *
У мадам Мартен оказалось весело — ужас как!
Столько зверей!
Больше всего девочкам нравился медведь. Мужик, Мужик, станцуй нам русского! Медведь переваливался с ноги на ногу. Так похож на человека — страшно. Старенькая мадам, а какая живая! Катается по саду, седой колобок! Девочки летали по дому — две тропические бабочки. Крылья Амриты — ярко-красные, крылья Изуми — нежно-синие.
Так их видела старуха-тангера?
Такими они сами себе казались.
Мышастого дога обнимала Амрита, так сидели на полу, в обнимку с собакой. Изуми размешивала для мадам сахар в чашечке. От чая вился пар, и чай индийский, о, из твоей страны, малышка! Я уже не малышка. Я уже взрослая. А ты спала с мужчинами, Амрита? Только не красней!
Я с ними танцевала.
А с женщинами? Я научу тебя обнимать змею!
Огромный питон, выползая из спальни, тянулся по ковру, клал тяжелую холодную голову на колени Изуми. Она старалась не вздрагивать, улыбаться. Удавалось.
Голова питона лежала на коленях Изуми, а она пила горячий чай.
Амрита научилась мыть собак в саду в цинковом корыте. Собаки становились в корыто всеми четырьмя лапами и тихо поскуливали, когда Амрита выливала на них воду. Важно пересекали сад черепахи. На них с деревьев тяжело падали сливы и абрикосы.
Спускался вечер. Павлин разворачивал перед девочками огромный, сумасшедший хвост.
Они были тут на всем довольствии, и чего же им не хватало? Тоска грызла душу — маленькая белая крыска.
— Вы умеете танцевать танго?
— Умеем!
Когда Изуми смеялась, на щеках вспрыгивали ямочки.
— Покажите!
Амрита обнимала Изуми за талию. Глаза старухи разгорались. Они танцевали, а она вставала с плетеного кресла — и пританцовывала, и прищелкивала сухими пальцами. У мадам был новомодный патефон. Музыка лилась девочкам в лица, в уши, на плечи и шеи. Они, смеясь, купались в музыке. И потом, здесь столько еды было — не в пример бедняцкой каше мадам Гордон! Столько вкусного питья! И кофе, и молоко, и чай, и соки! А сливы, виноград — прямо живыми с куста — рви и ешь!
