Ему показалось, густые усы вождя дрогнули. Закусил губу. Позвоночник бессознательно выпрямился, хрустнул. Долго не было генерала. За стеной, в коридоре, раздавались голоса, шаги.
И пустота, наполнявшая голову, внезапно разверзлась под ногами, и чуть не упал Гордон в серую гадкую пропасть.
Глава семнадцатая
Ветер перевивает песок. Отдувает песчинки, будто волосы с любимой головы.
Одной рукой гладит… другой — ломает, крыши срывает, корабли идут на дно…
Море. Вечное море. Она не любила море.
Вот и сейчас: дети играют, возятся в песке, Аля-то, гляди-ка, девушка почти, формы как налились, даром что на танцах своих у мадам Козельской ножками дрыгает, — а все ребенок, и с Никой дурачится не хуже мальчишки, вся сырым песком перепачкана, хохочет во все горло! Какие манеры, кошмар.
Анна всегда молчалива была. Мать их воспитала: не кричать, не орать, не прыгать при всем честном народе. А эти? Нынешние…
Замуж ей скоро, и вот такого же дитенка — рожать…
Кто ее возьмет? Кто подберет эмигрантку? Парижане любят делать хорошие партии. А не мезальянсы.
Глухой, нежный шум прибоя. Море — часы вечности. Прибой отсчитывает время. А дальше, там, где черно-синие, мощные волны, — времени нет.
Нет времени.
Тень заслонила солнце. Человек сзади.
— Дети, купаться! Перегреетесь!
О, бдительная мать.
Тень не уходила. И тогда Анна обернулась.
— Вы…
Игорь стоял перед ней, смущенный, растерянный слегка, с маленьким изящным темно-синим чемоданом «Samsonite» в руке: изысканная фурнитура из полированной меди, ручка из плетеной кожи. Щегольски одет, летняя соломенная шляпа заломлена на затылок. Узкие башмаки увязли в песке, белые широкие брючины ветер крутит.
С минуту молчали. На знали — каждый — что сказать.
Как будет лучше, не знали.
Анна медленно встала с песка. Тесный купальный костюм облегал ее фигуру — все кости, все ребра на виду. А бедра широкие. Игорь обвел их глазами. С такими бедрами женщина рожает легко.
Анна перехватила его взгляд. Заставила себе в глаза смотреть.
Солнце нагло, неистово прожигало, просвечивало ее глаза насквозь, и из зеленых, крыжовничных они стали цвета пахты, почти белые.
— Господь спаси и помилуй, — сказала Анна негромко. — Какими судьбами?
Она уже взяла себя в руки. Сверху вниз на него глядела — маленькая перед ним, на две головы его ниже.
— Да ведь и не… — Перебил сам себя. Тряхнул головой. Цапнул пятерней висок. — Тоска гложет душу, Анна! Тоска!
Поймал искру ужаса в ее глазах.
И почти сразу же — пьяную сумасшедшинку, пламя веселья.
— Тоска? Вот как! И я — развлеченье?
— Вы не предполагаете, что я тут могу отдыхать? И вас на пляже случайно заприметил?
— Вы обманываете. Не верю!
Засмеялся. Снова поерошил пятерней волосы.
— Верно. Я взял в Париже ваш южный адрес у Рауля Пера. Ведь это он вас сюда направил?
Анна шумно выдохнула. Покосилась на детей. Смахнула ладонью с бедра прилипший песок.
— Мы живем в доме его отца. Милейший месье.
Глядела, как Игорь медленно, не стесняясь, раздевается перед ней, и в глазах опять — ужас и радость. Ноги тонули в песке. Аля наконец заметила незнакомого господина — швыряет на песок пиджак, рубаху, брюки. Чемодан из белого песка торчит, как спина черного дельфина.
— Мама-а-а-а! Иго-о-о-рь!
Бросилась, обняла полуголого. Анна покраснела густо, пьяно.
— Аля, как не стыдно! Ведешь себя, как дитя! Ты взрослая девушка!
Аля пригладила волосы, прыгала, дергала локтями — ну просто пляска святого Витта. Нервная какая девчонка. Обрадовалась ему, как родному!
И за руку держит.
— Вы, — чуть не сорвался голос, — вы… есть хотите?.. после дороги… У нас вон, в сумке — помидоры, абрикосы… кенели лионские…
Глаза-ножи. Глаза-клинки. Нет времени. Есть только удары глаз.
— Нет. Я в поезде поел.
Широкие, твердые, прямые плечи. Осанка превосходная. Актер!
«Карьерист», — бесслышно вылепили губы.
Ника катался, веселый поросенок, в песке, вымазался весь, хохотал — смех до неба взвивался. Игорь выпустил Алину руку. Взял Аннину. Крепко, жестко взял. Пальцы сжал. Она чуть не охнула.
— Вы плаваете?
— Да.
Лучше б она не плавала! А почему не соврать?
«О эта правда, вечная правда. За нее и страдаю».
— Ну так идемте! — Опять окинул ее раздевающим, блуждающим взглядом. Руки не выпускал. — Здесь сразу глубоко? Или надо час целый идти, а море — по колено?
— По колено, — усмехнулась. — Вам — да.
Так вместе и подошли к белой бешеной кромке прибоя, держась за руки, и Аля во все глаза глядела — мама стала сразу совсем другой, иной, неведомой.
Волны приняли их. Поплыли. Два человека. Две рыбы. Две щепки в синей соленой вечности. А ветер сегодня. Валы идут, рушатся, пена летит в лицо, залепляет ноздри. Анна отфыркивала соленую, горькую, теплую воду. «И вода-то вкуса слез; ах, море, стихия свободная! Стихия… стихи…»
До слез смешно: здесь, в море, плывя рядом с наглым и красивым чужим, едва знакомым мужчиной, ей захотелось писать — стихи. Опять.
«Он не чужой! Не чужой!»
Все восстало в ней, взбунтовалось.
Бунтовала — против себя.
А он спокойно плыл рядом, и сильные смуглые руки рассекали соленую прозрачную зеленую воду, спина бугрилась, ритмично двигались, вздувались лопатки, напрягались мускулы мощной скульптурной шеи.
«Хороший пловец. Но я от него не отстаю».
Легкое, поджаро-сухое тело Анны не проламывало воду — казалось, реяло над ней.
— Мы далеко уплыли, — Игорь рывком подплыл к ней, его губы смеялись. — А вы быстро плаваете. Со мной так женщины не плавали… никто.
Это «никто» произнес будто: «Я еще никого не любил».
Анна легла на спину, руки вращались, живые лопасти. Потом замерла, отдыхая, и сильная тяжелая, крутая волна плавно подняла ее, потащила вверх, и с гребня Аннино тонкое, рыбье тело соскользнуло в черно-синий прогал между водяными валами.
Снова Игорь настиг. Плыл рядом. Они плыли в открытое море.
«Далеко уплывем — не вернемся».
Мысль обожгла радостью, умалишеньем, последним опьяненьем.
Обернула к нему мокрое лицо. Русые пряди прилипли ко лбу, к щекам.
