Анне тоже выдали фартук. Рассмотрела: на животе вышит смешной желтый утенок. На кухне висели связки репчатого лука, чеснока, пучки сушеного укропа и петрушки. Мать Марина вывалила из мешка на стол гору снеди.
— А морковь, Ликочка, представьте, мне даром всучили!
Елена Ларионовна перебирала овощи: погнилее — направо, посвежее — налево.
Анна засучила рукава. Готовить ей не привыкать. Да только вкусна ли окажется ее стряпня?
Напрасно беспокоилась: варевом здесь заправляла Елена Ларионовна, Ликочка. Анне доверили лишь крошево. Она быстро, послушно, мелко крошила, резала, кромсала на огромной круглой доске капусту, лук и морковь, чистила свеклу и терла ее на терке.
Мрачный Алексей, кажется, не в себе. Молчит, смотрит бычком, и все так и жмется к матери Марине, как пес к хозяйке. В глаза ей глядит покорно, с любовью.
«Юродивый. На Руси таких много. А в Париже? Француз? Русский?»
— Он норвежец, — мать Марина поймала Аннин взгляд. — Его здесь держали в сумасшедшем доме. Я вытащила его. Крестила в православную веру, Алексеем. Раньше его звали Варг. Он так помогает мне хорошо. Вы с ним поласковей.
Суп удался на славу, на второе — овощное рагу с кусочками куриного мяса. Мать Марина сама пекла блины — чугунная тяжелая сковорода в ее толстой, тяжелой руке летала над огнем играючи. Обедать сели в столовой — длинной зале с длинными казарменными столами. В дверь все входили и входили, текли рекой люди — никого из них не знала Анна: кто по-французски трещал, кто по-русски радостно восклицал и целовался троекратно.
Анна глядела, глаза расширив: все нищие.
Рванье вместо одежды. Картонки вместо шляп. Башмаки резинками подвязаны.
Уселись. Мать Марина встала во главе стола, прочитала молитву.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь… — хором повторяли нищие едоки.
В тишине — жадный, торопливый стук ложек о миски. Мать Марина ела, приспустив апостольник на затылок.
— К чаю у нас варенье! — возгласила Ликочка, будто спела: «Осанна в вышних!».
Беленькая русская старушка, что сидела рядом с Анной, вылизала свою розетку. Слезы у Анны чуть не брызнули. Клубничное варенье. Предсмертно, гармошкой, сморщенные, жалкие, счастливые от тепла и еды губы. И серый парижский дождь за окном.
«Я стану такой же старухой. Когда?!»
После обеда Анна подошла к монахине и твердо сказала:
— Я тут буду у вас без денег. Денег — не надо.
— Надо, — мать Марина нежно взяла ее за руку. — Я старых своих деток кормлю, а вы покормите ваших — малых.
Келья матери Марины обняла Анну запахами сухих цветов, розового мыла, чистого белья. По стенам висели иконы — писанные яичной темперой, вырезанные на бересте, вышитые бисером и жемчугом на суровом полотне.
— Да вы златошвейка!
— Ничего тут нет трудного. Я вас научу.
— Я неспособна к рукоделью. Более того: я его ненавижу!
— Потрудитесь немного во славу Божию.
Мать Марина с усмешкой втолкнула в руке Анне коробку с цветными нитками, иголку, пяльцы. Села рядом. Показывала, Анна повторяла движенья монахини, как обезьяна. Пока Анна нелепо, неумело взмахивала иглой — мать Марина читала, негромко, размеренно:
— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи. Вся любовь на войне за зимней рекой полегла, Господи. Мои руки в крови. Мои руки в дыму. Отмой, Господи. Я убил — и заплакал. Зачем, не пойму. Прости, Господи.
Анна опускала пяльцы на колени.
— Что это?
— Стихи.
В клетке тихо возилась, клюя зерно, желтая канарейка. Христос-младенец глядел с иконы радостно, будто бы под новогодней елкой сидел и подарок получил, о котором мечтал.
— Ваши?
— Мои.
— Я понимаю. Здесь много веры. И любви.
— Да. Я верю.
— Во что?
— В возвращение на круги своя.
— Неужели вы всерьез думаете, что монархию в России можно вернуть? Силой, миром, как угодно?
Мать Марина пристально глядела, тяжелой головой, как черной купеческой гирей, клонилась к круглому, полному плечу.
— Я не думаю ничего: я просто молюсь.
— Нет, вы думаете.
— Женщина — не философ. Оставьте философию мужчинам. Да и то: Иисус ведь не философствовал. Он говорил притчами. А притчи — почти стихи. Почти песни.
Анна вздернула голову.
— Песня! Да! Высшая поэзия — песня и молитва. Вы правы. Ничего не надо больше.
Мать Марина мяла в пальцах вышиванье. Щеки ее алели, как у девушки на святочном гаданьи.
— Царь… Разве вернуть царя? Царь ушел, как уходят путники: плащ за спиной, и — в небо. Его расстрел потряс Европу, но что сделала Европа для того, чтобы не погибла Россия? Ни-че-го. Более того: она сделала все, чтобы Россия погибла. А теперь… Помните притчу Христа о сеятеле?
Анна опустила голову. Мать Марина вздохнула глубоко, как после плача.
— Вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное зерно упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло. Иное зерно упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать.
Стежок. Еще стежок. Анна думала: обман, что рукоделье успокаивает. Хотелось разорвать ткань, спутать нитки. С трудом поборола себя. Гнев — грех? Да в жизни куда ни наступи — везде грех будет.
— Ну, на доброй земле вырос урожай, и что? Добрая ли земля здесь у нас? У русских? Во Франции? — Закусила губу. — В Англии? В Италии? В Китае? В Африке? В Индии?! Да Бог знает где, только — не дома!
— Добрая земля, — голос матери Марины упал до шепота, — не вовне. Внутри нас. И зерно Божие всегда упадет в душу, что удобрена любовью и раскрыта Ему.
Какое-то время вышивали молча, наклонились низко над пяльцами, трудились.
И сошел незнаемый прежде покой.
Анна забыла себя, время, город. Детей. Где Аля? У мадам Козельской? Где Ника? Где муж? Глядят с рукодельной иконы глаза Спаса; глядят на ту выжженную, сухую землю в ней, внутри нее, где никогда не вырастет ничто живое.
Мы шьем; и нас шьют. Нас уже сшили. Мы — куколки с остановившимися пуговичными глазами, со свекольными ситцевыми щечками. Раны на ручках и ножках крепко зашиты суровой ниткой. Розовой пудрой засыпаны шрамы.
Мать Марина тихо положила вышивку на кровать, застланную грубым солдатским одеялом.
— Я знаю, как умру. Меня сожгут. Будет война. Вы слышите, война вокруг, в воздухе?
