«Пора, месье Конефф! Ты неподражаем!»
Встал, довольный гримом, удачным днем, самим собой. И завтрак был сегодня прекрасный — идеальный завтрак, в кои-то веки сам сготовил: сначала накрошил на дощечке копченое мясо и сырую лионскую сосиску, потом — всевозможную зелень: укропчик, сельдерей, зеленый лук, петрушку, — все это слегка поджарил на сковороде; потом залил козьим молоком три сырых яйца, взмешал — и вылил эту смесь в мясо и зелень. Поперчил. Запеканка вздулась на славу. А остатки козьего молока добавил в крепчайший кофе. Так они делали с Ольгой в Буэнос-Айресе когда-то.
Вбежал оператор, замахал руками, заблажил: опять ваших бандитов нет на месте! Опять подсветку утащили! Где мадемуазель Шнейдер?! Каждый мнит себя великим!
— Только вы, месье Конефф, вне конкуреции! Вы всегда точны как часы!
Игорь шутливо поклонился.
И, когда выпрямился, — увидел перед собой Жака Лакера. Щеки Лакера цвета свадебной фаты. Губы трясутся. Ему и стариковского грима не надо: постарел на двадцать лет.
— Месье Лакер, день добрый! Что с вами? Вы больны? Чем помочь?
Лакер дышал тяжело, курильщик, астматик.
— Немцы прорвали линию Мажино. Немцы… — Махнул рукой. Пальцы искали невидимую сигарету. — Все, конец! Петэн сдаст Париж. Не сегодня, так завтра!
Игорь, не отрывая взгляда от серого лица Лакера, вынул из ящика гримерного стола портсигар, открыл, протянул.
Лакер вытащил сигарету, будто пиявку из озера за хвост.
Долго молча курил, и пепел мотался, ломался, но не падал.
В конце концов упал — Лакеру на брючину.
Оператор плакал, обхватив голову руками. Раскачивался из стороны в сторону, как старый еврей в синагоге.
— Не переживайте вы так, — сказал Игорь.
— Это конец, — выдохнул актер.
Глава двадцать третья
Везде враги народа. Везде! И всюду!
Враги на улицах; в парках; в скверах; на колхозных полях; в шахтах; в концертных залах.
Враги в школах, в техникумах, в институтах. Враги в аптеках и на заводах. На фабриках и на пристанях.
Враги — в трамваях и троллейбусах. В подъезде твоего дома, в квартире рядом с тобой живет враг. Обнаружь его! Донеси на него!
Убей — его.
Если не ты, то кто же?!
* * *
Москва. Милая Москва! Ты изменилась.
А все же Москва ты, и никакие Парижи вровень с Родиной не встанут.
Аля шла по Москве гордо, радостно. Отражалась в стеклах, в витринах магазинов, украдкой любовалась отраженьем. Вот она какая выросла! Настоящая девушка. Советская девушка!
В советской Москве днем смеются над мрачным гнилым капитализмом. А ночью, что делают в Москве ночью?
Кто читает книги. Кто пишет конспект, готовится к лекциям, к экзаменам. Кто сердечные капли пьет. Кто обнимается в теплых кроватях, детей зачинает.
Кто сидит, обняв себя за плечи, на стуле, в кресле или кровати, ждет и дрожит. Дрожит и ждет.
Утро соседки шепчутся: этого взяли… эту забрали…
Бред. Сочинение на вольную тему! Никого не взяли, и никого не забрали. А если взяли и забрали — за дело! Партия не карает невинных! Так отец сказал.
Иди, Аля, быстро иди, наступай на всю ногу большую! Отражайся в огромных стеклах! Наступит время, и ты выйдешь замуж. И ребенка родишь. Это будет Аннин внук.
Косы уложены на затылке корзиночкой. Солнцем просвечены. Аля тряхнула русой головой. Ее мама — бабушка?! Трудно представить. Она такая порывистая. Молодая.
Аля шла, босоножки в пыли, под мышкой — планшет с рисунками. Иллюстрировать книги, вот мечта! А может, в СССР когда-нибудь издадут хоть одну мамину книжку? Может… может…
Ничего не может быть. Все так, как есть. Не думай. Иди скорей. Ты опаздываешь.
Солнце напекло голову. Панаму забыла надеть.
Аля перешла на другую сторону улицы Горького. Здесь тень от громадных домов, сработанных из тяжелого камня, спасала от пекла. Черный мрамор, красный гранит. Кто живет в этих крепостях? «Те, кто правит нами».
Навстречу Але, чуть пошатываясь на высоких каблуках, шла худенькая невысокая женщина в круглой черной шляпке. Шляпка надвинута на глаза. Глаз не видно. В ярко, оранжево накрашенных губах — длинная сигарета. На тонком ремне низко, у бедра, болтается модная сумка. Глубоко насунута на лоб шляпка: дама не хочет, чтобы видели ее глаза. Ее стареющие глаза в сетке отвратительных морщин. У нее богатый особняк, у нее молодые любовники, и сам Вождь Всех Народов покровительствует ей. Он не расстрелял ее. Не сгноил в лагере, в тюрьме. Она была на приеме у Вождя в Кремле. Он милостиво, наклоняя глиняную, оббитую, в оспинах-царапинах, с наклеенной на затылок медвежьей шерстью голову, хриплым прокуренным, чужим и скрипучим голосом говорил с ней. Говорил недолго, минут десять. Пожевал кукольными губами. Пошевелил приклеенными усами. Поиграл бусинами-глазами над толстым повислым, матерчатым носом. Поглядел на игрушечные часы и услал прочь. Назначил ей пенсию. Пожизненную пенсию. Ей, вдове великого пролетарского поэта Валерия Милославского. А они даже не были расписаны в советском ЗАГСе. У нее другой муж, а поэт был лишь ее любовником.
Поэт обессмертил ее; и она пережила его.
И еще будет жить долго, долго, бесконечно. Пока…
Пока хватит сил.
Аля Гордон и Лили Брен прошли мимо друг друга.
Лили шла так красиво, загляденье. Аля остановилась, оглянулась. Узкие бедра, гордая шея. Каблуки-ходули. Строгий стиль, а рот в ярко-алой помаде вызов бросает: миру, городу, времени. Лили больше не летала на самолетах. Боялась упасть с предательских небес. А авто водила по-прежнему играючи, залихватски. Разбиться на земле она не боялась.
* * *
Семен и Аля — оба были дома, когда в дверь резко, гулко постучали.
Они жили в коммуналке в Столешниковом переулке, их комната — рядом с входной дверью. Алина кровать за ширмой, диван отца — у окна. Письменный стол — один на двоих.
Уже есть книжный шкаф; и книги в нем.
Бегали на чадную общую кухню готовить еду на примусе. Керосинная вонь, бесконечные склоки, неопрятные бабенки помешивают оловянными ложками супы и каши. То крики, то рыданья. То истеричный визгливый смех. За немытым закопченным окном — Москва. Старая, любимая Москва, что они с тобой сделали?!
Стук раздался еще раз. Оглушил.
Никто на стук не выполз ни из одной коммунальной норы. Все уши прижали; выжидали — кто первый отворит.
Семен беззащитно поглядел на Алю. Огромные светлые глаза Али мгновенно налились слезами.
Она уже плакала, сама не зная о чем; вещая душа ее плакала.
