Но Тонечка в хибарке оставаться не пожелала. Вышла на берег и стала вглядываться в темноту, которая накрывала Обь, освобождающуюся с шумом и треском ото льда. В темноте иногда мутно взблескивали белые глыбы, становясь торчком, но тут же исчезали и черное покрывало ночи снова плотно смыкалось. От реки несло холодом, но Тонечка его совсем не чувствовала — ей было жарко, она словно на огне горела. Решение, принятое ею несколько дней назад, поселило в ней и этот неугасающий огонь, который разгорался все сильнее и сильнее, в пепел сжигая остатки страхов и благоразумия. Тонечка прекрасно понимала, что родители, отправляя ее в Москву, навсегда разлучают с Василием, что они никогда не позволят им быть вместе. Значит, оставался только один-единственный выход — бежать. Тонечка написала записку, заставила Фросю отнести ее в дом, где скрывался Василий, затем дождалась записки, которую передал Калина Панкратыч, и теперь вот стояла на краешке реки, которую ломал ледоход, вздрагивала от напряжения и до рези в глазах вглядывалась в непроницаемую темноту.
И вдруг темнота разорвалась. На другом берегу затеплился крохотный язычок пламени; сначала он колебался, готовый вот-вот затухнуть, но скоро разгорелся, костер заполыхал, вздымая пламя все выше и ярче. Калина Панкратыч с крехом выбрался из хибарки, пососал потухшую трубочку и пошел в сторону. Оказалось, что невдалеке у него в кучу свалены обрезки старых досок, мусор и куски сухой бересты. Он наклонился, чиркнул спичкой — и скоро взметнулось ответное пламя.
Два костра, разделенные рекой и шумящим на ней ледоходом, пылали друг против друга, тянулись друг к другу, и ночная тьма не могла совладать с ними.
— Что будет, что будет… — шепотом приговаривала Фрося и крестилась вздрагивающей рукой.
13
Над весенней Барабинской степью косяками шла перелетная птица. Солнце неистовствовало, доедая остатки снега, открывая блюдца голубых озер и подкрашивая серые камыши золотистым отливом.
Вася-Конь, вытянув раненую ногу, которую нещадно растрясло за дальнюю дорогу, лежал в коляске, смотрел в бездонное небо и, расстегнув ворот рубашки, подставлял грудь теплому ветерку — было уже по-летнему жарко.
Справа тянулся грязный, размочаленный множеством колес тракт, слева простиралась степь, и возле маленького озерка было тихо и пустынно. Не доносилось никаких звуков, и только лошадь, выпряженная на отдых, время от времени фыркала и вздыхала, словно хотела пожаловаться на свою нелегкую долю. Ее ноги были сплошь увазганы грязью, грязь подсыхала, и казалось, что на лошадь смеха ради натянули темные чулки.
Вася-Конь нашарил рогатину, которая заменяла ему костыль, опираясь на нее, сполз с коляски, запряг отдохнувшую лошадь, похлопал ее по шее, негромко попросил:
— Выручай, лапонька, нам еще далеко ехать…
Ехать он хотел на Алтай, откуда доводилось ему не раз гонять табуны в Монголию. Там, на Алтае, в богатом староверческом селе, очень уж он приглянулся скотопромышленнику Багарову, тот все приглашал его к себе. «Приедем с Антониной, приютит, поживем, оглядимся, чего-нибудь да придумаем…» От этих мыслей, от скорой встречи с Тонечкой ему было легко и радостно. Он снова забрался в коляску, тихонько тронул лошадь и снова беспечно загляделся в высокое небо.
До тракта, с которого он съехал в сторону, чтобы дать отдохнуть лошади, оставалось полверсты, не больше, когда коляска вдруг ахнулась на левую сторону, раздался треск, и Вася-Конь, не удержавшись, вывалился на землю, больно ударившись раненой ногой. В горячке, забыв о своей рогатине, он попытался вскочить и рухнул от боли, мгновенно пронзившей его до кончиков пальцев. В глазах плыл горячий туман. Когда он немного схлынул, Вася-Конь разлепил зажмуренные веки и увидел, что у левого колеса коляски лопнул обод, спицы рассыпались, а ступица упиралась в землю. Перекошенная оглобля выворачивала хомут, и лошадь, нервно переступая ногами, беспомощно дергала шеей. Надо было скорее выпрячь бедную животину, но Вася-Конь даже боялся пошевелиться — цепкая, пронзающая боль не отпускала его.
Он попытался кричать, размахивать шапкой, надеясь, что его увидят с тракта и помогут, но свежий ветерок сносил голос, а руки с шапкой было не разглядеть, потому как лежал Вася-Конь в низинке…
…Поезд подходил к Барабинску. Любовь Алексеевна отставила в сторону стакан с недопитым чаем и, внимательно глядя на дочь, спросила:
— Ты не заболела? Такая бледная…
— Нет, нет, — торопливо отозвалась Тонечка, — просто укачало немного, сейчас на станции выйду, прогуляюсь…
— Только недалеко, поезд стоит совсем мало времени.
— Хорошо, — послушно кивнула Тонечка.
Извещая о прибытии, паровоз дал длинный и пронзительный гудок, в ответ ему звякнул станционный колокол, лязгнули, останавливаясь, вагоны. Людей на перроне было совсем немного. Тонечка вышла из вагона, прищурилась от яркого солнца, затем распахнула глаза, внимательно оглядываясь, и сразу же увидела недалеко от перрона подводу, на которой сидел возница, низко опустив голову, накрытую широкополой шляпой. Сидел он спиной к перрону, и лица нельзя было разглядеть, но Тонечке показалось, что это именно он — Василий. Она быстро спустилась с перрона и почти побежала, стараясь не оглядываться на вагон, к подводе. Подбежала, тронула возницу за рукав и отшатнулась: на нее удивленно смотрел, моргая заспанными глазами, пожилой мужик.
— Вам чего, барышня? — хриплым голосом спросил он. — Если ехать куда, так хозяина жду. Ищите других.
Но других на привокзальной площади не было. Ни единой коляски, будто их ветром выдуло.
Тонечка задохнулась, оглянулась беспомощно и затем медленно, запинаясь на ровном месте, побрела к вагону, из окна которого строго наблюдала за ней Любовь Алексеевна…
…Время остановилось. Вася-Конь не знал, сколько он пролежал, пока не собрался с силами. Упираясь здоровой ногой, цепляясь руками за мокрую и холодную землю, по-собачьи выскуливая от пронзающей боли, он все-таки дополз до коляски, вытащил рогатину и встал, опираясь на нее. Мелькали в глазах цветные кругляши, непроизвольно катились слезы, но Вася-Конь не давал себе послабления: рывками, продолжая скулить, он смог-таки выпрячь лошадь, освободив ее от хомута и вожжей, оставив одну уздечку. Он не желал сдаваться на милость глупого случая и готов был бороться, пока сознание его не покинуло.
Лошадь нервно переступала ногами, тревожно косила большим карим глазом и никак не могла понять — чего добивается от нее человек, что ему нужно? А Васе-Коню надо было одно: заставить ее лечь на землю. И, в конце концов, он заставил лошадь прилечь, забрался на нее, негромко свистнул, и, когда она вскочила, он даже радостно вскрикнул. Теперь, находясь на лошади, пусть даже и охлюпкой, без седла, сжимая в руках уздечку, он не так пронзительно ощущал боль, она как будто стекала вниз по ноге.
Вот и тракт. Невдалеке серели окраинные дома Барабинска. Вася-Конь пригнулся, клонясь лицом почти к самой гриве, и полохнул режущим свистом. Дробно запели по влажной земле копыта, встречный ветер упруго ударил в лицо — выручай, родная, скачи во весь опор, милая!
