Митенька замешкался. Вспомнил, что снохи наказывали ему принести щепы на растопку. Стал собирать, выглядывая смолевую, которая вспыхивает, как порох, и не заметил, что подошел Роман. Уходил тот вместе с плотниками, но вернулся.
— Я, парень, сказать хочу… — Роман смутился, переступил с ноги на ногу и поморщился — не зажили еще обожженые подошвы. Но тут же и посуровел. — Оставь-ка Феклушу мою в покое. Не твоего она полета птица. Матушка ваша воспротивится, а Феклуше — рана на сердце. Ты уж меня, старика, послушай — отступись. Чем дальше тянуть будешь, тем после рвать больней. Добром прошу — отступись.
Митенька отступил на шаг от Романа. Покраснел, щепу из рук высыпал. Голову перед старшим потупил, но ответил твердо:
— Отказываться мне от Феклуши никак нельзя. Люба она мне. А маменька своего слова еще не говорила.
— Зайдет речь и скажет. Отступись, Митрий, всем лучше будет. И тебе, и мне, и Феклуше, и маменьке твоей.
Роман круто повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел с бугра, не оглядываясь. Тяжело ему было эти слова выговаривать, а куда денешься? Кто родное дитя обережет, кроме родителя? А что надо оберегать, он и не раздумывал. У Зулиных хозяйство сверх всякой меры крепкое, а у него только изба, к которой еще руки и руки прикладывать требуется, да топор за опояской. Но топор вместо приданого не выложишь.
Все Роман верно разложил и сказал мудро, а на душе — тяжко. И Митеньку жалко, и Феклушу, да и самого себя — тоже.
— Э-эх, горькая! — махнул рукой и прибавил шагу, памятуя о том, что ему еще и с дочерью толковать придется. Вконец запечалился и добавил: — Кому грудинка, а нам, бедолагам, все косточки.
Митенька после разговора с Романом и про щепу забыл. Вернулся домой с пустыми руками, снохи ему пенять стали, но он отмалчивался. За столом сидел, как в воду опущенный, и кусок ему в горло не лез. Раздумывал Митенька над словами Романа, примерял их так и эдак и понимал — правильные они, верные. Не согласится маменька. Но чем больше уверялся в этой правоте, тем сильнее хотелось ему сделать по-своему — привести в родной дом Феклушу.
«И приведу, — думал он, — приведу и никуда не денутся, примут!»
17
Петр без устали полоскал кнутом спину лошади, которая уже роняла на сухой песок мыльные хлопья. Низкие ветки сосен хлестали по лицу и обдавали жарким смолистым запахом. Телега дребезжала и подскакивала, готовая развалиться в любой момент на глубокой колдобине. Но Петр не жалел ни кнута, ни лошади — гнал и гнал в чащу соснового бора, пытаясь как можно дальше и быстрее уйти от Оконешниково. Назад не оглядывался. А если бы оглянулся, увидел: арестант на корточках сидел в телеге, уцепившись обеими руками за днище, вжав голову в плечи, и только встряхивался на кочках, похожий на бесформенный серый мешок.
Бор неожиданно расступился, и открылась широкая елань, опушенная ровной, вызревающей рожью. Узкая, ненакатанная дорога вильнула в сторону и пошла обочь елани, посреди высокой травы, исходящей густым медовым настоем. Лошадь стала замедлять бешеный бег и уже не вскидывала голову после ударов кнута, а только замученно всхрапывала.
Проскочили елань, миновали длинный пологий лог, и Петр натянул вожжу, забирая вправо, туда, где не было никакой дороги и где на сухом настиле старой прошлогодней хвои и растрескавшихся шишек почти незаметным был след от тележных колес и лошадиных копыт. Перевел лошадь на шаг, долго кружил между соснами, выискивая пространство для проезда, и наконец остановился. Соскочил с телеги и быстро стал распрягать лошадь, освобождая ее от мокрой сбруи, резко шибающей в нос конским потом.
И только после этого подошел к телеге, из которой с трудом выбирался арестант, с крехом выпрямляя онемевшие от напряжения ноги. Он оказался невысокого роста, чернявый, горбоносый, с толстой, слегка отвислой губой. Большой широкий халат висел на нем, как дерюга на чучеле, а из разбитого кута торчал большой палец с грязным и загнутым внутрь ногтем. И лишь большие жгуче-черные глаза горели радостным блеском. Арестант озирался, глубоко дышал, вздымая узкую грудь, и видно было, что он еще не пришел в себя и плохо соображал, что произошло с ним за столь короткое время.
Петр, сбоку наблюдая за ним, стоял молча, опираясь локтем на телегу.
— Неужели свершилось?! — арестант вскинул руки и потряс сжатыми кулачками. — Свершилось! Я же верил! Верил!
— Здравствуйте, господин Хайновский! — негромко произнес Петр.
Арестант резко обернулся и отрывисто спросил:
— Откуда вы меня знаете? Вы не должны меня знать! Вас только наняли! Откуда вы меня знаете? — и медленно, выставив вперед руки, начал отходить от телеги.
— Стоять! — властно осадил его Петр. — И не вздумайте бежать. Один раз вы от меня убежали, во второй раз, увы, ничего не получится.
Молниеносной подсечкой сшиб арестанта на землю, наполовину выдернул его из халата, связал руки и подтащил к колесу телеги. Присел перед ним, глядя прямо в глаза, в упор, и негромко, сдерживая внутреннее напряжение, заговорил:
— Вам несчастный Константин Мещерский по ночам не является? Не приползает, не визжит о своих оторванных ногах? Оторванных, к слову сказать, во имя освобождения трудового народа… Если не ошибаюсь, именно так вы изволили выражаться во времена не столь давние?
Арестант вжимался в тележное колесо, лихорадочно блестел глазами и не мог произнести ни единого слова, беззвучно открывая и закрывая рот. Грязный большой палец, вылезший из порванного кота, дергался.
Не меняя позы, Петр терпеливо ждал ответа. Арестант поскреб пятками по земле, еще плотнее прижался к колесу; тонким, почти женским голосом выкрикнул:
— Вы кто? Кто вы есть?!
— Теперь я никто. Но это не имеет абсолютно никакого значения. И постарайтесь запомнить: спрашивать буду я, а отвечать будете вы. Только так, и никак иначе!
Петр поднялся и долго расхаживал по поляне, изредка поглядывая на арестанта, который будто вклеился в тележное колесо. Эх, такую бы встречу да намного раньше, как бы все по-другому обернулось! Петр усмехнулся этой наивной мысли и невольно вспомнил старого князя Мещерского, который в таких случаях, как деревенский мужик, непременно говорил про соломку, подстеленную вовремя.
Но — не получилось, с соломкой-то…
18
…Огромный доходный дом, поставленный кораблем неподалеку от Обводного канала, громоздкий, мрачный, выходил сразу на две улицы, и имел небольшой дворик, больше похожий на дно узкого и глубокого колодца. Щербатов появился здесь на следующий день после тяжелого и неожиданного разговора с Татьяной, одетый в штатское пальто и потому чувствующий себя немного непривычно. В кармане пальто лежал листок с адресом, выученным уже наизусть, но Щербатов не торопился входить в подъезд и стучаться в нужную ему квартиру — он оттягивал время встречи с Константином Мещерским, потому что так и не придумал: с каких слов начинать эту встречу? Более того, внутренне, стараясь не признаваться в этом самому себе, он не верил, что эта встреча принесет положительный итог. Но данное Татьяне слово требовалось сдержать, и он готов был его сдержать, каких бы усилий это ни стоило. Однако беда за малым: не знал одного — как это сделать…
