Голос у него прорезался снова и от собственного крика Вахрамеев совсем потерял голову. Размахивая длинными худыми руками и продолжая орать, как под ножом, он припустил напрямик к деревне, словно скаковая лошадь. Мелькали белые ягодицы, тряслось и подпрыгивало хозяйство, а Вахрамеев все рвал и рвал, отмахивая тонкими ногами огромные прыжки. И вот так, невиданным галопом, он достиг деревни и, продолжая орать, прочесал по улице, распугивая кур и встречных баб. Влетел в дюжевскую ограду, наткнулся на Степановну, как на заплот, остановился и выдохнул:
— Утопла…
Степановна омертвело шлепала губами и не могла вымолвить ни слова.
Ожила она лишь тогда, когда у ворот встала подвода с березовыми ветками и с нее соскочил Иван Дурыгин. Бросив вожжи, он осторожно снял Феклушу и на руках понес ее в ограду.
— Чо рот разинула! — прикрикнул на Степановну, — говори, куда положить, воды изрядно нахлебалась, щас отойдет…
Положили Феклушу под навес, Степановна упала перед ней на колени, передником стала стирать с лица песок и зелень. Феклуша открыла глаза, повела ими вокруг, прошептала:
— За-чем?
— А затем, девка, что жить надо. Нету такой причины, чтобы жизни себя лишать, — сурово и строго ответил ей Иван, икнул и шустро отбежал к забору, где его тут же вырвало голимой водой. Отплевавшись, он утерся широкой ладонью, увидел все еще голого Вахрамеева и заржал, будто одинокий конь в поле, на всю деревню:
— Слышь, рысак, стыд-то замотай, а то отвалится. На маслену мы тебя на скачки в Шадре выставим. Вот картина будет!
Вахрамеев только теперь опамятовался, пришлепнул двумя ладонями стыдное место и кинулся в дом. На ходу бормотал:
— Чтоб вас черти съели с этой рыбалкой, баламуты…
35
По булыжной мостовой глухо простучали кованые ободья тележных колес. Заморенные кони едва тащились, но их не подстегивали, потому как чем тише, тем лучше: лишнего шума Дюжеву совсем не требовалось. Специально рассчитывал длинную дорогу, чтобы в город и до своего дома проскочить по-мышиному неслышно. «Надо же, — думал Дюжев, — до чего тебя, Тихон Трофимыч, честного купца, довели — в собственный дом, как варнак, крадешься. Эх, судьбина, никак не отмучаешь!»
Веские причины имелись у Дюжева, чтобы крадучись въезжать в город: на одной из двух подвод лежали, прикрытые свежескошенной травой, Хайновский и Тетюхин. Лежали смирно, спина к спине, аккуратно связанные, и у каждого во рту — тряпичный кляп. Поначалу, когда из них вытрясли всю подноготную и когда все загадки разгадались, Дюжев впал в ярость и хотел здесь же, не сходя с поляны, и пришибить их, но Петр вовремя схватил за руку, не дал грех принять на душу. Да и то сказать, толку от мертвых будет меньше, чем от живых. Еще понадобятся.
Вот и дом дюжевский. Тихо, ни души вокруг не маячит. Въехали во двор. Высокие глухие ворота закрыли, заперли изнутри на толстенный березовый запор, перевели дух. Ну и ладно. Пронесло. А дальше видно будет.
Лошадей распрягли, Хайновского с Тетюхиным в подвал посадили, где в свое время Петр пребывал, Сергея в трактир к хозяину отправили, и только после этого Дюжев с Петром поднялись наверх. Тихон Трофимович сразу же кинулся к книжному шкафу, порылся в бумагах и вытащил тетрадь в клеенчатом переплете. Шлепнул ее на стол.
— Вот она, родимая. Чуть башки из-за нее не лишился. Ну, Захар, ну, Захар, едрена канитель, знал бы, я бы тебя послал куда требуется…
— И она все время тут лежала?! — изумленно воскликнул Петр.
— А куда бы она делась? — сердито отозвался Дюжев, — у меня в дому еще не воруют. Я ведь, коли по правде, забыл про нее. Поначалу-то приходил этот Тетюхин, почему я его и узнал. Крутил-вертел, мямлил, мямлил, в конце концов разродился: «Продай тетрадь, которую тебе ямщики передали». — «Ну нет, — думаю, — пошел ты к лешему, дело темное». Не знаю, говорю, никакой тетради, в глаза не видел, и ты ко мне с ерундой не приставай. Отправил его сурово: «Еще раз, — говорю, — придешь — с крыльца спущу». Вот тогда они и начали мне подножки ставить, расчет-то у них простой был — либо разорим, по миру пустим, либо тетрадь эту чертову выкладывай.
— Надо бы записи в тетради перевести на русский, тогда бы ясно стало — зачем они за нее так бьются?
— Да я ее сожгу лучше! И спать буду спокойно.
— Глупо это, Тихон Трофимыч, глупо…
— Ну ты еще, умник нашелся! Ладно, не серчай, давай-ка лучше поужинаем.
Велел подать ужин наверх, а сам все сидел, листал тетрадь и удивленно хмыкал, раздирая бороду короткими пальцами.
— Никак у меня в голове не укладыватся, — заговорил он, когда выпили с Петром по рюмке вина и закусили, — хоть расшиби меня на месте, а только не верится! Ты сам-то веришь?
— А как не верить, Тихон Трофимыч? Доказательства — в подвале сидят.
— Да-а… Это верно, — раздумчиво протянул Дюжев и взял за горлышко пузатый графинчик с вином, — вот уж не гадал, не думал, что мне на старости такое выпляшется. Давай-ка, Петр Алексеич, ишо по махонькой опрокинем да спать ляжем. Притомился я, братец, не по моим годам такие скачки…
Выпили еще по одной, пожевали лениво и молча разошлись спать. Но уснуть ни тот, ни другой долго не могли, ворочались, вздыхали, и каждый на свой манер обдумывали свое прошлое и пытались загадать будущее.
Не спали в эту ночь и Хайновский с Тетюхиным. Шуршали соломой в разных углах, между собой не разговаривали, а когда нечаянно касались друг друга рукой или ногой, испуганно отдергивались, будто дотронулись до скользкой и холодной змеи.
Хайновский с тоской думал о том, что лучше бы ему уйти по этапу на каторгу, не порываясь на побег, — в этом случае хотя бы оставалась надежда выжить и какая-то определенность. А в сегодняшнем его положении нельзя было даже загадывать завтрашний день — полная неизвестность.
Тетюхин же ничего не загадывал, он лишь ругал себя последними словами за свою жадность. Только из-за нее попался на крючок Цапельмана, а когда заглотил, трепыхаться было уже бесполезно. Да и попался-то, если разобраться, по-глупому: принял первую взятку по расписке, якобы за проданный товар. Изрядная сумма закружила голову — Тетюхин впервые такие деньги увидел, вот и подмахнул каверзную бумажку. Дальше разговор был короткий — либо делай, что прикажут, либо бумага уйдет в нужном направлении и тогда скромному чиновнику Тетюхину только одно останется — сушить сухарики на долгие годы. Сунул коготок и увяз по самый клюв. А дальше — пошло-поехало… И бегал Тетюхин за Дюжевым, как пьяный мужик с топором за своей бабой. Да только напрасны оказались все хлопоты и немалые деньги, потраченные на подкупы, ухнулись, как в прорву. Тетрадь осталась у Дюжева, и тот знает теперь про все замыслы Цапельмана и знает, кто эти замыслы выполнял…
Тетюхин вздохнул, подтянул ноги и, свернувшись калачиком, затих до самого утра, которое, как известно, мудрее вечера.
Утром, чуть свет, Тихон Трофимович был уже на ногах и с готовым решением. Не позавтракав, чаю не попив, он велел заложить легонький возок и скоро уже стоял на крыльце незавидного домика, где проживал одинокий учитель томской гимназии Воронцов. С учителем у Тихона Трофимовича были отношения приятельские — тот снабжал его книгами и любил поговорить на разные темы. Бывало, что в этом домике Дюжев засиживался допоздна. Но в столь ранний час никогда не появлялся, и потому Воронцов, еще в халате и заспанный, слегка удивился, но сразу же пригласил в дом, и скоро они уже беседовали о причине столь раннего визита.
