— Хлебца ей кусочек! — взревел Боровой, — кнута бы тебе хорошего!
— За что? — растерялась Феклуша.
— А за то! Сидеть надо было и не рыпаться! Куда мы теперь с тобой? В игрушки играть?!
— Я за вас напугалась.
— Слышь, господин офицер, напугались за тебя! Я-то ей и на дух не нужон!
— Замолчи! — отчеканил Петр и вплотную придвинулся к Боровому.
Тот удивленно вскинулся, потому что стоял перед ним совершенно иной человек. Даже следа не осталось от прежнего спокойствия и равнодушия. В прищуренных глазах прорезался стальной блеск, голос наполнился нутряной силой, и Боровому в момент стало ясно, что такие глаза и такой голос могут принадлежать лишь тому, кто умеет командовать и подчинять людей своей воле. Он даже слегка отшатнулся от Петра.
— Сейчас, не сходя с этого места, — продолжал тот, — ты все расскажешь. Все! Иначе я ее забираю и уезжаю отсюда.
— А не боишься? Что Дюжев скажет? А если я скажу?
— Плевать!
Боровой помолчал, раздумывая, махнул рукой:
— Будь по твоему. Только давай до места доедем и девку покормим.
И снова их встретил угрюмый хозяин заимки. Ничего не говоря и не спрашивая, распахнул ворота.
— Скажи своей, чтоб жрать подала без задержки, девку в перву очередь накормите, — скомандовал Боровой хозяину, а затем обернулся к Петру: — Пойдем.
Уверенно поднялся на крыльцо, но в дом не пошел. В темных сенях свернул к лестнице, которая вела на чердак. Толстые сосновые перекладины заскрипели под его тяжестью, но сдюжили. На чердаке, в полной темноте, он долго шарил руками, поднимая старую пыль, затем попросил:
— Спичку запали.
Петр чиркнул спичкой, Боровой подставил под колеблющийся огонек оплывшую половинку стеариновой свечи. Толстый фитиль медленно занялся, и пламя растолкало темноту. Перед ними высился большой деревянный ларь, накрытый толстым слоем пыли, сбуровленной местами руками Борового. По углам ларь был обит жестью, прошитой для надежности еще и гвоздями. Боровой молча передал свечу Петру, уперся обеими руками в толстую крышку, и она подалась с тягучим скрипом, открывая темное нутро. Шибануло тошнотным, застоялым запахом. Петр подвинулся, вытягивая перед собой свечу, и отсвет пламени, покачиваясь, выхватил из темноты человеческую голову, обтянутую высохшей пергаментной кожей. Пустые глазницы чернели двумя жуткими впадинами. Тело, замотанное в грубую дерюгу, не умещалось в длину ларя и было уложено с угла на угол. Под ним лежало что-то еще. Петр нагнулся, рука со свечой дрогнула и отсвет пламени заколебался сильнее, шарахаясь среди деревянных стенок и освещая еще одну голову. Трупы были уложены крест-накрест, друг на друга.
Боровой со стуком опустил крышку. Забрал у Петра свечу, задул ее, на ощупь положил на прежнее место и осторожно пошел на мутный свет входа на чердак, где к стене была прислонена лестница.
На улице, едва спустившись с крыльца, он поманил Петра за собой и направился, не дожидаясь его, к саням, из которых уже были выпряжены кони.
— Садись, тут ловчей, чтобы лишние уши не слышали.
Присел на розвальни, оставив для Петра свободное место, уперся локтями в колени и сгорбился.
22
За долгую свою службу Боровой побывал во всяких переделках и видеть-перевидеть ему довелось столько, что иному и на три жизни хватило бы по самые ноздри. Но это дело, в которое пришлось встрять не по своей воле, было совершенно особенным. Такое ему даже в пьяном сне не могло померещиться.
А началось все с того, что по осени его срочно вызвал к себе полицмейстер, прислав в участок нарочного. Боровой явился, как и велено было, без промедления, доложился и замер, кинув руки по швам, изобразив на лице готовность исполнить любое приказание. Полицмейстер, всегда строгий, ворчливый и всегда недовольный своими подчиненными, был в этот день необычно любезен и широким жестом пригласил Борового садиться, даже сам подвинул ему стул. Боровой, донельзя удивленный, скромно присел.
Полицмейстер начал издалека: как служба идет, как в семье дела обстоят, нет ли какой просьбы или жалобы… Боровой, наученный богатым и горьким опытом, с начальством никогда не откровенничал и отвечал кратко: все хорошо, так точно, никак нет…
— Ну и замечательно, — полицмейстер раскурил запашистую папироску и вызвал своего помощника, коротко приказал: — Пригласи!
Помощник исчез, а через минуту в кабинет вошел невысокий полноватый господин с незапоминающимся, словно стертым лицом, одетый в мешковато сидящий на нем сюртук. По-хозяйски, не глядя на полицмейстера, господин взял себе стул и поставил так, чтобы сесть как раз напротив Борового. Сел — и тоже потянулся за папиросой, которую вытащил из коробки на столе полицмейстера. Тот услужливо зажег спичку, представил:
— Вот — пристав Боровой. Надежней не сыскать.
— Хорошо, — господин выпустил дым колечками, полюбовался на них, неожиданно спросил:
— Вы, пристав, человек храбрый?
Боровой с ответом замешкался, но сказал четко:
— Так точно!
— А хитрый?
Боровой снова запнулся, но решил, что прибедняться не стоит:
— Так точно!
— Да, от скромности вам помереть не суждено. А теперь — к делу. Я из Петербурга, служу в жандармском корпусе. Звать меня — Сергей Николаевич. Просто — Сергей Николаевич. Запомните. Дело, по которому я прибыл, государственной важности. Го-су-дарст-вен-ной! С этого дня вы будете подчиняться только мне. И никому больше. Подтвердите, господин полицмейстер.
— Совершенно верно!
— Встречаться будем на частной квартире, адрес вам скажут. Здесь нас видеть никто не должен. Жду через два часа.
Через два часа Боровой уже стоял перед добротным аккуратным домиком, обнесенным высоким забором. Домик приютился под высокой раскидистой черемухой на одной из окраинных улиц и не бросался в глаза, был почти незаметен. У краешка ворот, запертых изнутри, висела веревочка звонка, который ласково тренькнул, извещая хозяев. Двери открыл сам Сергей Николаевич. Провел в дальнюю комнатку, где на подоконнике стояла герань, а в углу, в большущей кадке, рос раскидистый фикус, доставая макушкой до самого потолка. Большой круглый стол на гнутых ножках, застеленный белой скатертью, был завален бумагами, но все они были перевернуты так, что сверху лежали только чистые листы.
— Чаю не желаете? — предложил Сергей Николаевич.
— Благодарствую, сыт.
— Ну, чай не еда, а удовольствие, я все-таки скажу хозяйке, чтобы приготовила.
Но чай, разлитый в чашки, так и остался нетронутым — не до удовольствия было. Сергей Николаевич быстро задавал один вопрос за другим, иногда перебивал, не дослушав ответ до конца, и все время повторял:
— Постарайтесь все вспомнить, до мельчайших подробностей…
