– Выпейте и давайте к делу, у нас у каждого кто-то погиб, кто-то пропал.
Сорокин внутренне встряхнулся.
– Извините, господа.
– Мы понимаем, всё так неожиданно, – промолвил Ива́нов, в его большой ладони стакана не было видно.
– А что же вы, закусить, Всеволод Никанорович? – спросил Рейнгардт.
– Да бог с ней, с закуской. Сейчас выпью и завалюсь спать, всё едино отсюда никакой корреспонденции уже не пошлёшь, да и некуда, – сказал он и махнул рукой.
* * *
На обратном пути Огурцов вёл под уздцы лоснящегося в свете костров гнедого коня. Через каждые три шага на четвёртый он оглядывался на него.
– А не спросили, ваше благородие, зовут-то как нашего Рисинанта?..
Сорокин шёл и слышал, только как под сапогами скрипит снег.
– А? Ваше благородие?
– Что? – Сорокин не расслышал вопроса, но почувствовал вдруг рядом со своим ухом горячее дыхание. – Что? Ты что-то спросил?
– Я про то, как его зовут? Он же тоже тварь божья, должон имя иметь?
– А! Ты извини, Михалыч, я…
– Штой-то вы как-то переменилися, ваше благородие, можа, чего недоброго в штабе понаслушалися, можа, нам ужо и отступать некуды?
– Может, и некуда, – тихо ответил Сорокин.
– Вы, ваше благородие, чую… что-то… да тольки говорить не хотите! – так же тихо промолвил фельдфебель.
– У меня погибли родители и младший брат, – сказал Сорокин и был готов заткнуть уши, чтобы не услышать причитаний фельдфебеля, которые должны были неминуемо начаться, но Огурцов только крякнул.
Через несколько шагов удивлённый Сорокин даже обернулся.
– А што тута скажешь, Михайла Капитоныч? – Огурцов закинул узду на локоть и заворачивал цигарку. – Тута ничё не скажешь, а тольки она – война, паскуда!
Если бы не Огурцов, Сорокин прошёл бы полуроту и не заметил. На тракте царил беспорядок. Обозные останавливались, как шли: кто поворотил коня к правой обочине и поставил сани поперёк; кто съехал на левую, и сани опять стояли поперёк; везде горели костры, и вокруг них суетились люди; а кто-то уже сидя спал, прижавшись спиной к точно так же сидящему соседу; кто-то на санях, а кто и на снегу; только женщины не спали и укачивали своих детей, плотно прижав их к себе. Огурцов обходил эти группы людей, сани и костры и в голос матерился.
– От же ж, мат-ть вашу, а ежели срочно в штаб придётся, так прям по головам, што ли? А ежели с донесением?
В один момент, когда поперёк тракта стояло подряд трое саней, он не выдержал и накинулся на хозяев:
– Эй вы, сукины дети, глаза бы у вас повысыхали, баррикаду тут завели, студенты, што ль, на Марсовом поле? А как я с донесением через вас? Ну-ка, оттащить их вон туды, на ту обочину. Што вылупилися? Как сзади надавят али спереди подопрут? Кучу-малу… Ну я вас…
Он скинул узду на руку Сорокину, подошёл к ближнему мужику, подвязывавшему под морду лошади торбу, дёрнул его за рукав, тот молча отмахнулся, тогда Огурцов со всего маха врезал мужику по уху. Мужик упал. Огурцов отбросил торбу в сторону, взял поводья и с усилием потащил лошадь и сани к левой обочине. Никто из сидевших у костров и сам мужик не сказали ни слова. Мужик стал подниматься, и ещё двое других ухватились за упряжь своих лошадей.
– То-то, ишо увижу, гранату брошу прям в костёр, быстро дорогу освободитя!..
От костра подошла баба с младенцем на руках, замотанным в лоскутное одеяло, и промолвила Огурцову:
– Вы, дяинька, не серчайте… – Она не успела закончить, Огурцов махнул на неё рукой, взял у Сорокина узду и сказал:
– На вот тебе, молодайка. – Он что-то достал из кармана шинели и сунул ей в руку. – Энто мальцу, да смотри не поморозь дитя-то. – Огурцов резко потянул узду вниз и хлопнул коня по нагнувшейся морде. – Для него припас!
Дальше он таким же манером заставил сдвинуть ещё с десяток саней на левую обочину. Сорокин смотрел, как Огурцов управляется с людьми, это его немного отвлекло.
– Михалыч, господин фельдфебель, далеко ли собрался? – окликнули Огурцова от одного из костров. – Подходи, покеда не простыло!
Огурцов погрозил кричавшему кулаком и направился туда.
– Селиванов, ты у нас лошадиный дохтар, сыми с него… – фельдфебель шлёпнул ладонью по конской спине, – торбы с кормом и раздобудь ведро, да воды нагрей, чтоб завсегда под рукой была, каженный момент ехать может понадобиться! Поня́л?
От костра встал долговязый солдат, поправил ремень и взял коня под уздцы.
– А вы, ваше благородие, – он обратился к Сорокину, – подсаживайтесь к нам, сне́дать будем, изголодались, пока шли. Сорокин подошёл к Огурцову и шепотом попросил его:
– Ты, Дмитрий Михалыч, если можно… – но он не успел закончить.
– А то как же-ш, щас, мигом… – Огурцов толкнул коленом одного из сидящих на корточках солдат, поднял стоявший рядом с ним котелок и приказал: – Снегом протри и положь господину поручику, чего у нас там?
– Кулеш, – с ленцой ответил солдат.
– Вот кулеш их благородию и положь, уразумел?
Солдат так же с ленцой поднялся, зачерпнул котелком снег, поставил его рядом с костром и, когда снег на внутренних стенках котелка зашипел, ловко обтёр его, вытряхнул и подал другому солдату, который сидел ближе к котлу.
– Ложка-т имеется, ваше благородие?
Сорокин пожал плечами, когда он ехал в эшелоне, у него всё было.
Огурцов ушёл в темноту и вернулся с ложкой.
– Пользуйтесь! И вот! – сказал он, полез в карман и вынул оттуда кусок колотого сахара. – Для барышни угощение!
Сорокин взял парящий котелок, зажал в кулаке сахар и стал оглядываться. От расположенных поблизости костров исходил яркий свет, но между ними была слепящая темнота. Он помнил, что сани, на которых пристроился Огурцов, шли за его санями, он повернул на восток и через несколько десятков шагов среди других увидел костёр на небольшой поляне, вдававшейся в тайгу. Он пошёл к нему. Вокруг костра ещё сидели. Элеонора увидела его и помахала рукой, она сидела боком, и в контрастном свете яркого огня светилась её левая щека. Он удивился: как она успела так вовремя повернуться и разглядеть его?
– Вы вернулись, Мишя, а мы уже поужинали. – Она улыбалась.
– Я ещё принёс…
– Это будет слишком много, так на ночь наедаться нельзя…
– Чтобы завтра меньше хотелось… – удивился Сорокин.
Он подошёл и стал устраиваться у огня, Элеонора внимательно смотрела на него.
– Чем больше ешь на ночь, – пояснила она, – тем больше хочется утром, это я поняла здесь, в дороге. А вы почему такой?.. – И она замолчала, не договорив.
На обратном пути из штаба у Сорокина в голове было три мысли: об убитых родителях и брате, о том, скажет ли он об этом Элеоноре, и о том, знает ли она корреспондента Ива́нова. Второй вопрос показался ему почему-то трудным. Он понимал, что если правда, что его родных нет в живых, то этого уже не исправишь, а если это всё же ошибка, то он своим рассказом будто похоронит их, и он думал, что, может, будет лучше об этом промолчать. Но он посмотрел на Элеонору, и всё получилось само собой.
