Шуршит, шуршит.
И всё течет сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…
* * *
Над ручьём весь день
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень.
* * *
И встать я не встал, и спать не спится…
И так проходит ночь, и утро настаёт,
Все говорят: «Весна»… А дождь не устаёт —
Всё продолжает литься!
И я с тоской смотрю, как он идёт…
* * *
Да, сном, и только сном должны его назвать —
И в этом мне пришлось сегодня убедиться, —
Мир – только сон…
А я-то думал – явь,
Я думал, это жизнь, а это только снится!
* * *
Я красотой цветов пленяться не устал,
И слишком грустно потерять их сразу…
Всегда жалею их,
Но так их жаль, как этой ночью,
Не было ни разу!
Да, вчера была интересная встреча. Меня вызвали к начальнику. Я вошёл в кабинет, минут пять сидел один, потом открылась дверь, и вошёл Сашик и какой-то капитан. Хотя нет, не какой-то. В августе 45-го я его видел в Харбине – он крутился вокруг дома Адэ-сан. Потом я видел его около телефонной станции, потом около собора, где-то ещё… На нём тогда не было формы, был костюм и нелепая шляпа, точнее, шляпа была обычная, но сидела она не как на европейцах, а как на нас, японцах. Нам ведь довольно трудно даётся европейская одежда, кроме формы. В их костюмах мы часто выглядим, как они нас рисуют на своих карикатурах. Я его поэтому и приметил, из-за этой шляпы. Почему мне тогда было не до него?
Так вот, они вошли, я встал. Капитан очень по-деловому, почти не глядя на меня, разложил на столе документы, а перед этим отпустил охранника, просто выставил его за дверь. Расположился, вытащил из кармана толстую стеклянную пепельницу и устроил её на углу стола, ко мне поближе, я курил один, этим он, кстати, нарушил лагерный порядок, а что, если бы я в него запустил этой пепельницей! Потом сел и кивнул мне, мол, садись. А Сашик стоит! Капитан глянул на него, и Сашик тоже сел. Немного помолчали. Капитан, глядя на Сашика, спросил:
– Насколько я понимаю, переводчик нам не нужен?
Сашик первый раз посмотрел на меня и согласно кивнул.
– Скажите, военнопленный… Коити Кэндзи… – начал капитан, дальше он задавал вопросы, изредка поглядывал на Сашика, а тот только кивал. Я отвечал, война кончилась, и мне было нечего скрывать. Сашик всю беседу, а она длилась, наверное, часа два, молчал.
Ты знаешь, Сонечка, он на меня почти не смотрел. Я подумал, что понял почему, и стал ему подыгрывать, тоже не буравил его взглядом. В конце концов, мне было всё понятно и даже понятно, зачем он понадобился капитану, просто для того, чтобы в его присутствии я ничего не соврал и не перепутал. А мне и незачем было врать, и перепутать я ничего не мог, всё в памяти было так свежо, как будто это было вчера, потому что он спрашивал меня только про Харбин. Я всё ждал, спросят ли они о тебе, но нет, не спросили.
В один момент наступила пауза, капитан дал Сашику какой-то документ, и он стал его читать, а сам взял другой и тоже стал читать. Тогда я прямо посмотрел на Сашика, и, ты не представляешь, вдруг он представился мне в советской военной форме, в парадном кителе, таком какие я видел на офицерах в нашем лагере на их праздник октября или 1-е Мая – с золотыми погонами. Я только не мог увидеть звездочек на его погонах: две лейтенантские или четыре капитанские, как у его соседа. Почему-то я не подумал про него как про старшего лейтенанта – три, а именно – две или четыре. Сашик смотрелся. Форма ему очень шла. Я вспомнил его отца, полковника царской армии, я никогда не видел его в форме, но в царской форме я видел других русских харбинцев: полковников, генералов, на разных их собраниях или торжествах. И у меня вдруг сложилось такое ощущение, что на Сашике форма не советская, а царская, погоны-то ведь – золотые!
Удивительно, да?
Потом разговор или допрос, я так и не понял, закончился, они поднялись, кивком попрощались и вышли. Я остался, мне надо было дожидаться конвоя. Через минуту дверь открылась, и в неё буквально ворвался Сашик, он подбежал ко мне, я от неожиданности вскочил, обнял меня и прошептал, на самом деле он кричал, но шёпотом:
– Извини, Кэндзи, я не мог по-другому! Прошу тебя, когда вернёшься на родину, постарайся найти моих! И Соню! Может быть, они уехали из Китая, я их нигде не нашёл. Может быть, они в Америке или в Австралии или… хотя бы просто живы… Если найдёшь, скажи им, что я живой, а потом я сам постараюсь их найти…
Наверное, он хотел сказать что-то ещё, но приоткрылась дверь, в комнату вполлица заглянул конвойный, весь в веснушках, и жалостно так попросил:
– Товарищ старший лейтенант, вас ждут у начальника лагеря…
Сашик отвернулся от меня и ушёл.
Больше я его не видел.
Видишь, как я ошибся, он оказался не лейтенант и не капитан, а именно старший лейтенант. Он был в обычном гражданском костюме, но форма бы ему очень шла.
Ладно, все. Об этом надо забыть, хотя бы на время».
Письмо № 6
(перевод с японского)
«Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Ты, я и Сашик, как видишь, без Сашика у нас ничего не происходило. Настроение у всех было как в песнях Вертинского. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…» Ты посмотрела на меня удивлённо, и если бы смогла ответить, то, наверное, так:
Я не могу найти цветов расцветшей сливы,
Что другу я хотела показать:
Здесь выпал снег, —
И я узнать не в силах,
Где сливы, а где снега белизна?
Тогда бы я тебе ответил:
Как сквозь туман вишнёвые цветы
На горных склонах раннею весною
Белеют вдалеке, —
Так промелькнула ты,
Но сердце всё полно тобою!
Как видишь, они все очень короткие, пять строк – танка или три – хокку. А вот – такие:
Чем так мне жить, страдая и любя,
Чем мне терпеть тоску и эту муку, —
Пусть стал бы яшмой я,
Чтоб милая моя
Со мной осталась бы, украсив мною руку.
Или:
Когда ты спросишь,
Как теперь я сплю
Ночами долгими один, – одно отвечу:
Да, полон я тоски
О той, кого люблю.
Или:
Я полон грусти, расстаюсь с тобой,
Слезинки светлые дрожат на рукаве,
Как яшма белая!..
Я их возьму с собой,
Пусть это будет память о тебе…
А может быть, так:
О этот мир, печальный мир и бренный!
И всё, что видишь в нём и слышишь, – суета.
Что эта жизнь?
