Александр Петрович порылся и из зашитого суровой ниткой мешка вытащил за хвост стоячую колом вяленую рыбину. Мишка оглянулся, увидел её и согласно кивнул, нукнул лошадке, дал вожжей и поравнялся с соседними санями. На санях за бабой-возницей спинами друг к другу сидели дети, один из них, по виду мальчик, смотрел прямо на Александра Петровича и держал руки, как в муфте, в отрезанном от овчинного тулупа рукаве.
«От Мишкиного кожуха?» – подумал Адельберг, протянул рыбину, но мальчик не пошевелился и не моргнул, а может быть, в сумерках этого было не разглядеть, да и по самые глаза мальчик был поверх шапки повязан большим пуховым платком.
«Пять! – подумал Александр Петрович. – Уже, наверное, только пять».
Мальчик сидел зажатый своими братьями и сестрами, видимая часть его лица, нос и щеки были восковые, полупрозрачные и неподвижные. Адельберг приноровился и кинул рыбину так, чтобы она упала, задев спину возницы, но та тоже не пошевелилась. Мишка громче нукнул и снова щёлкнул кнутовищем.
– Попадья! – сказал он. – Вот только батюшку еёшнова злые люди на кресте его же церкви и распяли. И как взобралися?
– Большевики?
Мишка оглянулся и неопределённо пожал плечами:
– А хто его знает? Большевики али меньшевики. Вишь, как у них всё запроста – большой, значит, большевик, меньшой, значит, меньшевик, а средний как? Чё ли средневик?
Мишкины сани обгоняли сани попадьи, Адельберг посмотрел ей в лицо и не разобрал, жива ли она.
– …Разе в том дело?.. Медведь на колокольню не утянет, а ежели и утянет, так верёвками не привяжет и гвоздями не прибьёт. Али я не прав? Люди это сделали! Твари божьи. Никто не родится большевиком али меньшевиком, у него и имя-то нет, када мамка его тока-тока на свет выпростает: Мишка он али Сашка. И не всяк ещё до имени своего доживёт! А ты про верстовые столбы пытаешь! На кой ляд они ей? Ей уже всё равно, скока она проехала и куда. Она уже тамо-ка! – И он ткнул кнутовищем в небо. – Тольки зря рыбу перевели, дак, это ничево, ещо наловим, Байкал большой, чё даст, всё твое. Царствие ей небесное! И робятишкам еёшным! – Он порылся под полой и вытащил круглый, плотно набитый кисет.
«Забыл, наверное, что у меня просил табак!» – усмехнулся про себя Адельберг.
– На вот! Закури, что ли! Дак ведь у тебя небось и завёртки-то нет. – Он открыл кисет и вытащил оттуда аккуратно разорванные газетные листки.
Александр Петрович, душа которого стала холодеть, то ли от мороза, то ли от того, что он только что увидел, был благодарен Мишке за табак, за то, что он говорит, за то, что едет, и мало ли ещё за что?
– А у нас поп сбежал сам, к красным, к партизанам! – сказал Мишка. – Удиви-и-ил, вот те крест! Причащаит он их там, что ли? Так вот детишки наши, у меня три внучки, уж год как неучами растут, грамоте не разумеют, а энт не дело.
– Так и что? – удивился Александр Петрович, о таком он слышал впервые.
– Ну а как – што? К примеру, ты человек столичный, видать, да из егерей, а можа, и гвардея какая, так, стало быть, надо думать, и царя-батюшку видал?
– Видел!
– Значить, образованный!
Адельберг замялся.
– Вижу, что образованный. Как жеть! Быть в столицах, да при царе, и необразованным! А, к примеру, заморскими языками владеишь?
– Какие тебя интересуют? – спросил Александр Петрович, ему стало любопытно. – Может, тебя монгольский интересует? Граница рядом.
Мишка махнул рукой и досадливо поморщился.
– С бурятами? – По-сибирски он сделал ударение на последний слог. – Не, с энтими я и сам, слава тебе господи. Даром, что ли, бок о бок трёмся. Какой-нибудь позаковыристей!
– Китайский, французский, английский, немецкий! Какой?
Мишка оглянулся с широко открытыми глазами:
– О! Энтим, немчуры который! Скоро всем на Руси жиды да немчура заправлять будут!
– Это с чего же ты взял?
– Как так с чего? – Он изумился. – В Иркутске что не лавка, то немец. Скобяное – немец, мануфактура – немец, наряд какой дочке или внучкам купить али струмент – снова немец. Ты сам-то кто? Случаем, не немец?
– Немец! – рассмеялся Александр Петрович. – Да только матушка моя русская.
– То-то и оно! Батька твой немец, а на русской женился, стало быть, и она немка, и не была, так стала! Вот я и говорю, коли кругом немцы, так, знать-видать, его и надобно учить. А тут и русскому – некому, коли свой поп-грамотей сбёг.
В разговорах они ехали до самой темноты. Мишка рассказал, что его жена умерла при родах и оставила дочь, а та вышла замуж и родила ему трёх внучек, погодок, младшей исполнилось шесть лет, а муж оказался хворый и в верхнеудинской больнице умер.
Вот для них на «промысел-добывание» он и поехал, да ещё за городскими новостями.
Далеко впереди показались огни.
– А тебя как по батюшке кличут? – спросил Мишка и оглянулся.
– Александром Петровичем!
– Дак вот, Петрович! Глянь, во-она вдаль, по леву руку! Вишь, огни?
– Вижу, а что там?
– А ты не понужай! Это Черемховские копи, угольные. Самые что ни на есть красные. Тут тракт от них боком проходит, а вёрст через тридцать дорогу-т пересекает, а дале ужо Иркутск, тожеть красный! Мне туды надоть, в городу дело есть, но там я с тобой, даже ежли ты шинелишку скинешь, не проеду. Так-то! Тама ваши третьего дни красным сильно наваляли, да не осталися, ушли…
Александру Петровичу вдруг стало досадно: «Чёрт бы тебя побрал! Ехали-ехали!..»
– На другие сани тебя пересадить – не возьмут, все полнёхоньки, сам видишь. К чехам тебе надоть – красные к ним в вагоны не суются! Ты же немец, по-ихнему талдычить умеешь?
– Умею!
– Подъедем, ты и договорись. Прикинься тольки не ахвицером, а так, городским каким, мол, жену с робятишками догоняешь, кумекаешь? А там что Бог даст, а я тебе рыбки для них подкину, полмешка, и бекешу дам, каку получше, городскую, даром, что ли, выменял?
– Хорошо, Михаил! – сказал Александр Петрович и замолчал. – Ты выручаешь меня, а я не знаю даже, смогу ли я тебя отблагодарить…
– На Бога надейся! Бог приведёт – тада и отблагодаришь!
Часа через два тракт упёрся в переезд через железную дорогу, по которой вплотную медленно катились составы. Лошадь встала за чьими-то стоящими впереди санями, и Мишка съехал на обочину.
– Ну вот! Сейчас я ему сенца подкину, всё одно стоять незнамо сколь, а ты прощай, а можа, ещё и свидимся.
Мишка вытащил из-под Адельберга мешок с овсом и пошёл подвешивать его.
– Иди, Петрович! Долгие проводы – горькие слёзы.
Адельберг слез с кошевы, закинул мешок с рыбой за плечо, зашагал по утоптанному тракту к переезду и вдруг из-за спины услышал Мишкин тихий голос, так близко, как будто бы Мишка шёл за ним и шептал прямо в ухо: «А Колчака тваво, абмирала, краснюки то ль вчера, то ль позавчера расстреляли да в Ангару и скинули, прямиком под лёд, так что, Петрович, будь настороже!» Александр Петрович вздрогнул и оглянулся: справа от него стояла вереница саней, на которых сидели люди и почти не шевелились. Мишки близко не было. «Неужели послышалось?» Он постоял и двинулся дальше. «Расстреляли!» – снова услышал Адельберг Мишкин голос. «Да нет, ерунда! Как это может быть и откуда ему знать?» Он поддёрнул лямки мешка и обтопал с сапог снег.
