Книга Детство Понтия Пилата. Трудный вторник, страница 37. Автор книги Юрий Вяземский

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Детство Понтия Пилата. Трудный вторник»

Cтраница 37

«Я не буду жить у Публия Пилата». – Я тоже решил повторить слова, тихо, но уверенно.

А отец словно вдруг разглядел на мне, милевом столбе, до этого не замеченную им надпись, вышел из оцепенения, сверкнул глазами и рыкнул: «Кончай разговоры! Делай, что сказано! Прощайся со всеми и ступай в город! Мы с тобой, будем считать, уже попрощались».

И отъехал в сторону, чтобы не слышать возражений.

Я ни с кем не стал прощаться. Даже с Лусеной. Взял дорожный мешок, спрыгнул на землю, подошел к посланному за мной рабу и сказал: «Прошу тебя. Уйдем отсюда побыстрее».

Раб выполнил мою просьбу, и скоро, миновав кладбище, мы уже входили в южные ворота.

Пожилой раб, мой провожатый, оказался чутким и разговорчивым человеком. То есть, сострадая мне и желая отвлечь от печальных мыслей, принялся подробно описывать достопримечательности города: его форум, его базилику, в которой дед исполнял свою должность, храмы, стены и ворота Тарракона. Я, со своей стороны, задавал ему вопросы. Так что вскорости вся планировка столицы стала мне ясна и понятна.

На городском рынке мне не составило особого труда отстать от моего разговорчивого спутника и затеряться в толпе.

Найти северные ворота и выйти из города оказалось еще проще.

И часа не прошло, как на Августовой дороге я увидел наш обоз, который медленно двигался по направлению к Баркине. Я пошел следом, но так, чтобы меня не заметили преждевременно.

И лишь когда с запада, с окрестных холмов, высыпала и спустилась к обозу конная турма, когда возле какого-то небольшого селения и кладбища, белевшего при входе в него, остановились и стали разбивать лагерь, тогда я внезапно обнаружил себя, в розовых испанских сумерках представ перед Марком Пилатом и женой его, моей мамой и мачехой.

Как только Лусена увидела и узнала меня, слезы прямо-таки брызнули у нее из глаз и побежали по щекам, по подбородку. При этом она не издала ни звука и ни малейшей попытки не предприняла, чтобы смахнуть или отереть слезы, как это обычно делают женщины.

Марк же выпучил на меня глаза. Вид у него был… Как бы точнее вспомнить и описать?… Помнишь, как он выразился про своего коня-мавританца: «дикий и лютый»? Вот точно таким было у него в этот момент лицо: лютым и диким!

Все молчали. И в гулкой и душной тишине я начал и заговорил:

«Ты, может быть, не расслышал меня, отец? Так я тебе в третий и последний раз повторяю. С человеком, который долго и унизительно издевался над посланцем моего отца, с таким человеком я не могу и не буду жить под одной крышей. Жестокий человек, который во всеуслышание проклял моего родного отца, этот человек тем самым и меня проклял и прогнал от себя. Низкий человек, которую мою любимую и любящую мать прилюдно обозвал грязным и бранным словом, этот подлый старик не может и не смеет после этого быть моим родственником и дедом!»

Казалось, не только люди, но сама природа замерла и слушала мою речь. И я ее завершил и сказал, бесстрашно глядя в выпученные глаза Объекта:

«Ты тоже можешь проклясть меня и прогнать с дороги. По древнему римскому закону ты, как отец и верховный судья в нашем семействе, можешь даже предать меня смерти. Но заставить меня жить с мерзким старикашкой, с тем, кого я отныне даже за человека не считаю, – права не имеешь, ни перед людьми, ни перед богами. Потому что я не безгласное животное, не собачонка и даже не лошадь. Я человек. Я Луций Понтий Пилат, сын всадника Марка Пилата из прославленного клана Гиртулеев! Клянусь вот этими покойниками, их манами и гениями!» – И я, протянув руку, указал на видневшееся поблизости кладбище…

Спасибо тебе, Луций! Хотя ты специально не обучал меня красноречию, но, слушая твои лекции и беседы, я многое от тебя перенял и некоторым фигуркам обучился…

Речь свою я старательно составил, прорепетировал и затвердил, пока шел за обозом. Я ее легко и без запинки произнес, не испытывая ни страха, ни обиды, ни гнева, а радуясь в душе и как бы наслаждаясь своими гладкими словами, своим смелым и торжественным голосом, той благодарной тишиной, которая меня окутывала. Представь себе, чем дольше я говорил, тем больше в глазах у моего отца гнев и оторопь сменялись яростью и торжеством, такими же лютыми и дикими.

И когда я, поклявшись покойниками, наконец, замолчал, отец вдруг с силой ударил себя кулаками в медный нагрудник, затем развел руки в стороны, сначала насмешливо оглядел стоявших радом конников и солдат, затем радостно посмотрел на Лусену и объявил:

«Действительно, похоже, маленький Пилат вдруг взял и вылупился! Если упремся, ничем нас не сломишь. Моя порода!»

И отошел к костру, который уже разожгли молодчики. И несколько раз оттуда донесся его шумный хохот.

Пора мне зайти в калдарий. Сколько можно сидеть в тепидарии?

Глава седьмая От Тарракона до Ализона

Войдя в калдарий, вдруг подумал: «Я, может быть, потому так долго вспоминаю и описываю своего отца, чтобы сказать тебе и себе: это тоже живет во мне

Но тут же явилась иная мысль: «Я совершенно на отца непохож. Мы с ним – прямые противоположности. Во всех отношениях!»

Боги! Боги! От резкой смены температур иногда и мысли сталкиваются…

I. Признав во мне, наконец, своего сына, отец не то чтобы сразу ко мне потеплел и переменился. На следующий день, например, он по-прежнему как бы не замечал меня, ни утром, ни вечером. И то же самое повторилось на второй день и во второй вечер, когда мы подъехали к Баркине.

На третье же утро отец поручил турму первому декуриону Гаю Калену, а сам остался при обозе. Сел в кибитку рядом с Лусеной, и долго они о чем-то нежно и сокровенно молчали, глядя друг другу в глаза и иногда берясь за руки. А я шел по пешеходной тропинке, чуть в стороне, и то наблюдал за родителями, то разглядывал гору, под которой расположилась Баркина. (В этот день кавалькада словно нарочно двигалась шагом и медленно.)

Я вздрогнул от неожиданности, когда рядом со мной вдруг раздался голос отца: «На этой горе когда-то стоял Гамилькар, отец великого Ганнибала. Он велел основать этот город».

Я не заметил, как отец оставил Лусену, покинул повозку и подошел ко мне.

«И Квинт Серторий, великий римский воин и полководец, любил смотреть с этой горы на город и на море, – продолжал Марк Пилат. – А рядом с ним стоял его лучший квестор и любимый легат – Луций Понтий Гиртулей. Слыхал о таком?»

Я солгал, что никогда не слышал. И тогда отец свирепо воскликнул:

«Отдали тебя в лучшую школу! Кучу денег истратили! А чему ты там научился?! Ты даже о Луции Понтии Гиртулее ничего не знаешь! А ведь он твой прадед. Вернее, прапрадед. И в честь него я назвал тебя Луцием!»

Обдав меня яростным презрением, отец отошел в сторону и стал делать замечания конюхам, которые со всех сторон окружали нашу процессию. Потом снова прыгнул в повозку и сел молчать рядом с Лусеной.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация