В адмиральской каюте подан был десерт – сладости, фрукты, легкое вино. Елизавета сказала Орлову и Грейгу, которые стояли подле нее, имея вид самый почтительный, что русский флот произвел на нее впечатление удивительное! Они учтиво благодарили, хотя знали, что блеск этот внешний. Как раз в эти самые дни маркиз Джорджо Кавалькабо, русский посланник при Мальтийском ордене, занимал деньги для снабжения русского флота у венецианского банкира Джузеппе де Монтемурли…
Вновь вышли на палубу. Было часа четыре пополудни. Она смотрела на море. Затем обернулась к Михалу и спросила, когда будет распоряжение о возвращении на берег. Он сказал, что об этом следует спросить Орлова. Но оглянувшись, они увидели, что на палубе нет никого, кроме них и Чарномского. Елизавета попросила Чарномского отправиться на поиски Орлова и Грейга. Но Чарномский уйти не успел. Должно быть, за ними следили даже слишком пристально. Чарномский повернулся было, но тут к ним быстрым шагом приблизились несколько солдат и офицер. Уже возможно было что-то понять, но нельзя было поверить! Они стояли в окружении солдат. Офицер по-французски потребовал у Михала и Чарномского их карабели – польские сабли без дужек. Она испугалась тотчас, что может начаться побоище, и вскрикнула коротко, на польском языке:
– Не надо, Михал!..
Он посмотрел на нее, и в глазах его читались два чувства: растерянность и безысходность. Он и Чарномский отдали сабли. Офицер приказал ей последовать в каюту. Спутники ее остались на палубе. В каюте, незнакомой ей, нашла она Франциску. Офицер объявил, также по-французски, что ее вещи будут ей доставлены. За вещами действительно было послано срочно в Пизу. Там, от имени графини, расплатились с прислугой и кое-как побросали в сундуки платье и белье. Орлов приказал своим доверенным посланным уделить особое внимание бумагам, что и было исполнено. В каюту принесены были сорочки, нижние юбки и несколько платьев, а также носовые платки и столовые приборы: солонка, две ложки и одна вилка. Все остальное имущество, а главное, бумаги, Орлов и Грейг приказали запечатать до прибытия в Санкт-Петербург!..
Она сидела в оцепенении. Франциска молча раскладывала белье и платья. Обе женщины могли показаться совершенно спокойными, но на самом деле пребывали в полной растерянности и не сознавали, что именно с ними приключилось. Доманский и Чарномский со своими слугами переведены были на корабль «Мироносец». Эскадра, состоявшая из пяти кораблей и фрегатов, подняла паруса и вышла в открытое море. Она уже понимала, что находится в плену. Явился давешний офицер в сопровождении солдата, несшего судки с едой. Офицер передал ей письмо. Письмо написано было на дурном французском. Возможно было предположить, что написано письмо действительно Орловым, который уверял ее в своей преданности, а также и в том, что арестован и содержится в заточении на одном из кораблей. Также Орлов писал, что адмирал Грейг не повинен в их пленении… Она невольно улыбнулась и подумала, что, вероятно, Орлов не имеет привычки лгать. Во всяком случае, можно было понимать, что ей он всегда лгал неуклюже…
Ее снова мучила морская болезнь. В каюту доносились звуки протяжных русских песен. Казалось, поющие задают друг другу странные вопросы и выслушивают столь же странные ответы… Она тихо плакала. Порою ей становилось очень худо. Возможно было только благодарить Бога и захватчиков за то, что ей оставлена была верная Франциска…
Эскадра прошла через Гибралтар в Атлантический океан. Она по-прежнему страдала. Офицер передал ей книгу «для развлечения», как он сказал. Это оказался Кребийон – «Заблуждения ума и сердца»… Но ей не хотелось читать…
Вдруг она поняла, что выхода нет! И в состоянии нервического отчаяния металась в каюте, била ладонями о стенки, потом в отчаянии бессмысленно закричала:
– А-а!.. А-а!..
Франциска сидела молчащая и хмурая. Елизавета вдруг потеряла сознание и пролежала несколько часов без памяти, уложенная на постель заботливой Франциской. Очнувшись, она продолжала тихо плакать и твердила слабым голосом, что надо бежать, бежать… На следующий день у нее сделалось горловое кровотечение, после чего она ослабла еще более…
* * *
Орлов спешил отправить очередное донесение императрице:
«…Я ж моего собственного заключения об ней прямо Вашему Императорскому Величеству донести никак не могу, потому что не мог узнать в точности, кто оная действительно; свойство ж оная имеет довольно отважное и своею смелостию много хвалится: этим-то самым мне и удалось ее завести куда я желал…
Я почитаю за должность все Вам доносить, так как пред Богом, и мыслей моих не таить…»
* * *
Эскадра встала на якорь на Кронштадтском рейде. Арестованные должны были быть доставлены в отделения для заключенных по тайным делам…
* * *
Она даже и не помнила, как всех их пересадили с корабля на яхту. Она была в полубеспамятстве и, напрягая последние силы, пыталась заплакать, потому что ей жаль себя, она не хочет умирать… Она сознавала, что ее несут. Застонала, хотела позвать Михала и Франциску, но не могла говорить… Потом узнала – на ощупь – руки Франциски… Гранитных стен и петропавловского шпиля не видела… Потом сырой ветровитый воздух и гранитная арка – высоко… Потом ее несли по лестнице… Это был второй этаж… Она очнулась… Окошко было небольшим, но хорошо пропускало свет… В комнате – сухо и тепло… Изразцовая голландская печь… Была еще комнатка, после увидела… Сидела на постели… Франциска стояла рядом… Над головой круглился плотно, каменно – свод… Смялась, сбилась простыня, большая подушка в белой наволоке… Осторожно спустила ноги… Посмотрела – босые… Она в ночной сорочке… Волосы собраны на затылке, перевязаны тонким шнурком, это Франциска сделала… Да, уже в заточении, в тюрьме… А что же еще может быть?.. Но она сначала обрадовалась, потому что очутилась на суше, в доме, и больше не будет морской болезни. И ей стало легче, лучше, голова не кружится, не мутит… Спросила Франциску, видела ли та Михала. Франциска помедлила с ответом, но все-таки сказала, что видела; рассказала, как их всех везли на яхте… Может быть, больше никогда не увидит Михала! Но оставалось совсем немного сил. И этих немногих сил теперь хватало лишь на то, чтобы насладиться покоем, отсутствием качки, теплом дома. Хотя дом этот был – тюрьма, ее тюрьма!..
Днем бывали допросы, а петербургские ночи совсем особенные были. Зимние длинные и страшно холодные, когда холод заползал в дома, словно невидимый злой дух, а камень служил ему союзником. Летние, странно похожие на какие-то магические дни, когда в окно входил свет, как будто совершенно дневной и в то же время, нет, не дневной, нет…
Потом она как будто окрепла и осознала, что, быть может, никогда не увидит Михала. Она плакала целый день и снова выкашливала в платок бурые крошки. Совершенно неожиданно явился врач. Конечно, это Франциска потребовала врача. Он оказался немцем и основной чертой его лица был длинноватый нос. Хотелось посоветоваться хоть с кем-то, но посоветоваться возможно было только с Франциской. Франциска сказала, что никаких писем не следует пытаться передать через этого человека!..
– …единственно, что из такой сумасбродной затеи выйдет, так лишь то, что нас запрут в каземат, откуда мы живыми не уйдем!.. Интонации грубого голоса Франциски ясно говорили о ее страхе за собственную жизнь! Тихо, кротко сказала:
