Елизавета, она же – Катерина Франк, слушала молча, с легкой улыбкой на нежных губах…
– …Король прав! – говорили за столом. – Польские мужчины могут отличаться отвагой и рыцарственностью, но твердостью духа отличаются лишь польские женщины!..
Эти похвалы польским женщинам она слышала с невольной досадой. На самом деле ее волновали эти речи о Польше, а польские женщины представлялись ей врагинями, желающими соблазнить Михала… В этом своем чувстве она оставалась обыкновенной женщиной, то есть истинной женщиной. Она не думала о логике, о формальной логике, согласно которой она не имела на Михала никаких прав! Она ведь не хранила ему верность, она даже зачастую не помнила о нем… И все же он был – ее!.. Так же, как и она была – его!..
Видя ее, такую молодую и такую одинокую, некоторые из мужчин тотчас предприняли попытки назойливого ухаживания за ней. Она не возмутилась, не приняла на себя вид гордый и оскорбленный, она говорила спокойно и мягко, держалась с этой благородной сдержанностью. Ее одиночество перестали воспринимать как одиночество доступной женщины и стали воспринимать как одиночество женщины таинственной…
Она посетила несколько лавок, в том числе книжную, где приобрела несколько географических атласов. Также она несколько освежила свой гардероб. Среди ее вещей имелась и пара отличных пистолетов, но об этом никто не знал. Ее сундук и несессер всегда бывали заперты на ключ. При ней не было горничной и она пользовалась услугами гостиничных горничных. Свои длинные темные волосы она очень ловко причесывала и укладывала, закрепляя двумя дорогими черепаховыми гребнями.
С тех пор, как она покинула гостеприимный, хотя и наемный дом графа Кобенцля, она уже успела многое пережить. Впрочем, в своей жизни она только и делала, что переживала это самое «многое»! Она меняла гостиницы, почтовые кареты, подорожные. Она в достаточной степени экономно тратила деньги. Она читала, желая одолеть одиночество и окружить себя вымышленными лицами взамен реальных людей. Но она обнаружила, что ей тоскливо не только потому, что у нее нет близких и ей не с кем поделиться своими мыслями и чувствами, но и потому, что ее тело не имеет возможности прижаться к мужскому телу. Ей хотелось быть с мужчиной. Она знала, что слишком многие осудили бы ее за это желание, но в конце концов исполнение этого ее желания не причинило бы никому зла!.. «Напротив, только добро!» – говорила она себе и невольно улыбалась, поскольку ситуация была пикантной… Она вдруг заметила, что у нее, в сущности, нет выбора! В поле ее зрения оказывались почти исключительно постояльцы гостиниц и прочие случайные личности. Особенно интересными среди них бывали остроумные, немного ироничные и часто красивые мужчины, одевавшиеся нарядно и не имевшие ни определенных занятий, ни прочного и определенного положения в обществе. Эти мужчины напоминали ей давнюю встречу с шевалье де Сейналем. Несколько раз она чувствовала себя настолько беззаботной, что уступила зову страсти и таким образом провела несколько ночей с приятными любовниками. Разумеется, она уже не была наивной девочкой и знала, что телесная любовь может иметь определенные последствия. К счастью, она до сих нор не изведала, что такое беременность. Что же касается болезней, названных именем Венеры, богини любви и красоты, то об этих болезнях она, к стыду своему, еще ни разу не задумалась и отчего-то полагала, что заражение возможно лишь в среде неопрятных бедняков. В Киле она познакомилась с неким Галльеном
[47]
, уверявшим, будто служил совсем еще не так давно секретарем у самого Вольтера. Елизавета закидала Галльена вопросами об устройстве жизни патриарха философии, о его речах и манерах. Новый любовник охотно рассказывал разные разности, но при этом уверял красавицу, что совершенно напрасно и она и многие другие поклонники Вольтера полагают его великим не только в писаниях, но и в жизни!
– …если бы вы знали, Катрин, какую мелочность способен был проявлять этот великий Вольтер, сколько раз он выплачивал мне положенное жалованье лишь после моих многократных просьб!..
– Ах, это не имеет никакого значения! – парировала она. – Постоянно находиться при таком человеке – ведь подобная жизнь уже сама по себе может почитаться счастьем!..
Он заметил ей, что она говорит о Вольтере, как о существе совершенно недоступном:
– А между тем патриарх охотно принимает гостей, он отнюдь не чужд обыкновенных человеческих слабостей, ему нравятся хорошенькие женщины…
– Вот этого-то я и опасаюсь, – отвечала она серьезно. – Я вовсе не желаю, чтобы меня воспринимали именно как эту самую «хорошенькую женщину»! Нет, я не поеду к Вольтеру, я не хочу разочаровываться!..
Она однажды спросила Галльена, куда он направляется. Он не смутился и отвечал, что, наверное, в Россию…
– …или еще куда-нибудь!..
Оба рассмеялись. Сколько ей уже встречалось людей, направлявшихся именно «куда-нибудь»! Да она и сама была такова; подобно своим случайным знакомцам, она также направлялась куда-нибудь, всегда выдавала себя за ту, кем никак не могла являться!
Некоторое время они прожили в датском городе Киле, еще не так давно принадлежавшем российской короне. Галльен нанял небольшой, но вполне пристойный домик. Их общество составили торговцы, достаточно состоятельные, чтобы предоставлять Галльену кредит. Елизавета ни о чем не спрашивала своего любовника. Сама она ни у кого денег не занимала и ни за кого, кроме фройлайн Катерины Франк, не выдавала себя. В доме устраивались приемы, она играла на клавесине. Музыка снова увлекла ее, особенно почему-то пьесы Шамбоньера
[48]
с их тщательно выписанными форшлагами, трелями и группетто… Она также снова стала рисовать и на пикниках в окрестностях Киля зарисовывала пейзажи…
Все это было совсем не так плохо, но затем ее стали беспокоить некоторые пятнышки на коже и воспаления. Она волновалась, но все еще не могла заставить себя поверить в то, что больна… Любовник заметил ее состояние и уныние и легкомысленно произнес роковое слово: «сифилис». Она разрыдалась, упрекала его. Ей уже представлялось, что жизнь ее кончена. Но он отверг ее упреки и заявил, что не выносит женских слез. Он сказал ей, что болезнь вполне возможно лечить…
– Если бы не ты, я бы не заразилась! – Она все еще плакала.
– Ты уверена, что заразилась от меня? – Он чистил ногти. – А вдруг это я заразился от тебя?
– Ложь! – закричала она хриплым от плача голосом.
– Да почему ложь? Разве я – твой первый любовник? Скажи еще, что я лишил тебя девственности!..
После этих его слов она, естественно, тотчас вспомнила Михала и разрыдалась еще сильнее. Она понимала, что ей еще предстоит когда-нибудь признаться во всем Михалу, но теперь она плакала так, как будто признаться нужно было сегодня или завтра…
– Я уезжаю! – решительно сказала она.
Галльен отвечал, что это ее дело: уезжать или не уезжать, но ведь он потратил на нее много денег. Она крикнула ему, что он негодяй, что она с лихвой отплатила ему в постели! Некоторое время они бранились. Елизавета сознавала, что эта перебранка вульгарна. Но что она могла поделать?.. Она кричала ему, что ничего не боится, что бумаги ее – в порядке…
