– …меня более ничто не удерживает!..
Елизавета не стала вдаваться в подробности.
Они ехали втроем в Лондон. О паспортах позаботился на этот раз фон Шенк. Теперь Елизавета называлась Мари-Мадлен Тремуйль, а Ван-Турс – бароном Эмбсом. Она уже догадывалась, что фон Шенк несомненно авантюрист, но ей ведь слишком часто встречались именно авантюристы, то есть такие, как она сама. Ван-Турс привязался к ней, кроме того, еще и тянулся к чему-то странному, туманному, что виделось ему в ее личности. Шенк явно намеревался использовать ее в своих целях, но каким образом, она покамест не знала.
* * *
В Лондоне Шенк занялся ее делами сам. Она была в напряжении нервическом, потому что никак не могла определить, чего же он может от нее потребовать взамен своих услуг. Он нанял для нее несколько комнат в хорошей гостинице… Она уже столько гостиниц, именуемых хорошими, перевидала за свою жизнь… Он сам нанял для нее и горничную, некую Кэтлин В., ту самую, от имени которой век спустя были написаны примечательные мемуары. Шенк сказал, что нанять в Лондоне дом – было бы слишком дорого. Елизавета не понимала покамест, предусмотрителен он или всего лишь скуп. Гостиная, столовая и спальня обставлены были легкой позолоченной мебелью орехового дерева, цветные обои, зеркала, ширмы, шелковые подушки – все выглядело изящно и говорило о хорошем вкусе Шенка. Она обратила внимание на множество красивых вещиц, явно азиатского происхождения. Шенк не требовал, чтобы она непременно была его любовницей, но, к ее удивлению, Ван-Турс, он же теперь и Эмбс, также не настаивал более на близости с ней. В их поведении она заметила некоторую таинственность. Они явно сговаривались о чем-то за ее спиной. Она даже не знала, где ее спутники поселились в Лондоне. Никакого круга знакомств у Елизаветы не появилось. Несколько раз Шенк приводил к ней, в ее гостиную, серьезных субъектов, одетых в строгие костюмы английских столичных купцов. Она угощала их модным в Лондоне напитком – чаем с бренди. Шенк называл их фамилии, но она тотчас эти фамилии забывала, угадывая чутьем, что ни эти господа, ни их фамилии никогда ей не понадобятся. Она вела светские беседы. Ее спрашивали, нравится ли ей Лондон. Шенк внезапно обращался к ней по-французски, она тотчас легко и сама переходила на французский язык. Она отвечала, что еще и не видала Лондона. Ей приходило в голову, уж не намеревается ли Шенк торговать ею! Но, кажется, об этом речь не шла. Ее никуда не приглашали. Она поняла, что фамилия «Тремуйль» производит определенное впечатление, но, разумеется, не на всех, а лишь на тех, которые не знали, что без частицы «де» эта фамилия не имеет отношения к французскому знатному роду.
Но деньги у фон Шенка явно были. Елизавета уже подозревала, что он вовсе не богат, а просто-напросто занимает значительные суммы. Но почему его кредитуют? Она не то чтобы разбиралась в банковском деле, но уже давно понимала, что беспричинного кредита не бывает!
В ее спальне появились модные портнихи и парикмахер. Гардероб ее снова был обновлен. В этом, в выборе нарядов и украшений, она становилась обыкновенной женщиной, которая могла и не знать, кто такие Дидро и д’Аламбер! Она перебирала льняные тонкие сорочки, отделанные алансонскими кружевами, пары – одну за другой – черных шелковых чулок, кружевные подвязки; надевала на руки с улыбкой маленькие черные туфельки, лаковые, с шелковой же отделкой, постукивала туфельками-каблучками – друг о дружку. Кружева, надушенные перчатки, шелк, черный, золотистый, алый… Она хватала все это в охапку, швыряла с размаха на широкую постель отчаянным лихим жестом, каким некогда, уже давно-давно, кинула в речную воду старые свои девчоночьи сапожки… Она склоняла нежное лицо в меха, волоски лисьего меха щекотали нос и щеки… Ей хотелось быть снова лихой и веселой, махнуть рукой на все странности и неприятности своей жизни. Она упорно внушала себе, что именно такой, такой она и должна быть!..
Шенк вывозил ее в людные места, но светской жизни, как в Генте, не было. Однажды вечером, когда они сидели втроем в столовой за бутылкой белого рейнского, Елизавета вытянулась на стуле, закинула тонкие руки за голову и сказала, что ей скучно. Она говорила тонким голоском, нарочито капризным голоском взбалмошной девочки. Однако фон Шенк заметил в ответ сухо, что здесь не Гент и потому и не стоит приглашать «кого попало», как он выразился…
Эмбс тушевался, выглядел замкнутым. Фон Шенк возил ее в театр на улице Святого Иоанна. Она сидела в ложе, нарядная, привлекая мужские взгляды. Но она уже знала, что Шенк и Эмбс не будут торговать ею. Пышность постановки поражала ее. Тяжелый занавес расписан был ярчайшими пейзажами. На сцене высились искусно сделанные дворцы, водопады, дикие леса. Актеры и актрисы в роскошных платьях громко кричали, выкрикивали слова ролей, завывали, изображая страшное горе. Прежде она никогда не слыхала о Шекспире и его пьесах. Английский язык не был труден для нее, но язык Шекспировых пьес был другой. Она попыталась читать, но стихи, которыми были написаны эти пьесы, показались ей напыщенными и тяжеловесными, а сюжеты – нелепыми, странно разорванными, хаотичными. Этот Шекспир представлялся ей таким напыщенно-наивным, таким не тонким в сравнении с Вольтером, Дидро… Даже современные любовные романы, которые она любила перечитывать, не были так напыщенно-наивны, как этот Шекспир!..
[49]
Впрочем, он ведь жил и писал двести лет тому назад! Тогда люди, конечно, были иными. А теперь даже актеры, изображавшие всех этих Макбетов и Гамлетов, понимали, сознавали, кажется, всю нелепость произносимых ими слов и потому-то и переигрывали, закатывали глаза, выли…
Она не то чтобы равнодушно относилась прежде к еде, но как-то не придавала особого значения, а теперь вдруг ее заинтересовали всевозможные лакомства, за завтраком она пробовала устриц, наслаждалась ломтиками пармского сыра и байонской ветчины.
Она отправлялась в «Ройал Иксчейнж, медленно шла по галерее, заходила в маленькие уютные магазинчики, разглядывала яркие безделушки, брала в руки… Засматривалась на разноцветных попугаев, заключенных в позолоченные клетки… И снова ее провожали любопытствующие мужские взгляды… Шенк не спеша двигался следом за ней. Он казался отнюдь не любовником, тем более не мужем, но скорее доверенным лицом, управляющим имениями знатной и богатой дамы… К ней не осмеливались подходить, с ней не заговаривали бойкие щеголи, она была несколько странной и таинственной. Она пыталась понять, зачем нужно фон Шенку создавать вокруг нее этот ореол таинственности. А ему явно это было нужно!..
Это был аристократический Лондон, покамест еще аристократический Лондон третьего Георга
[50]
. Здесь еще носили яркие атласные камзолы, тщательно завивали мужские парики и слушали Генделя
[51]
.
В странном покровительстве Шенка все же толк имелся. Она сказала, что ей необходимо постоянно играть на собственных музыкальных инструментах…
