* * *
Она переехала в одну из лучших гостиниц Франкфурта. Нанят был новый, хотя и небольшой, но все же штат прислуги. Де Марин вел себя, как мог бы вести себя гофмейстер какого-нибудь княжеского двора, какого-нибудь миниатюрного княжества, наподобие того же Лимбурга. Впрочем, де Марин являлся гофмейстером, покамест не имевшим двора!
Она ездила по городу в хорошей карете. Шенк не являлся к ней. Рошфор говорил, что Шенка более нет во Франкфурте. Это было хорошо. Она полагала, что в ее жизнь приходит нечто новое. Шенк и Ван-Турс уже довольно-таки давно раздражали ее. Они были слишком явными мошенниками. Она досадовала теперь на себя: не следовало выпрашивать патент у Огинского! Но теперь все – все равно!.. Она спросила Рошфора, когда же прибудет князь Лимбург:
– Дело в том, что я хочу уехать из Франкфурта до приезда родственников Ван-Турса…
– Не думай об этом. Он не посмеет приблизиться к тебе, я ручаюсь!..
Ни Ван-Турса-Эмбса, ни Шенка она более никогда не видела.
Проводить ночи с Рошфором ей уже было очень досадно. Рошфор сказал ей прямо, что вовсе не желает ее общения с франкфуртским обществом. Теперь она жила затворницей, насколько возможно жить затворницей в гостинице. Пила в белом утреннем платье кофий. Ставила посреди комнаты на столик, озаренный солнцем, большой букет и рисовала на плотном листе свинцовым карандашом. Сосредоточивалась на возможности передачи оттенков освещения и легких теней без красок. Раскладывала пасьянсы. Садилась за клавесин, брала аккорды, играла, играла. Разучивала на арфе Баховы фуги…
Вдруг чувствовала, что не то чтобы устала, а словно бы отупела от некоторого однообразия своей жизни. Хороводом, словно фигурки на обыкновенных городских башенных часах, кружились в ее жизни то медленно, то убыстряя движения, кружились как будто бы одни и те же, все время, всегда одни и те же гостиницы, одна и та же музыка, одни и те же мужские лица, камзолы, парики, улыбки, бритые подбородки… Являлись похожие друг на друга, тянущиеся остроконечными шпилями и крышами вверх города. На площадях пробегали собаки и проезжали всадники в шляпах, бедные женщины кутались в мантильи. Башенные часы исполняли ритмические мелодии. И медленным хороводом двигались фигурки – двенадцать апостолов…
Наконец во Франкфурт-на-Майне прибыл князь Лимбург, сюзерен Рошфора, как называл его Рошфор и, в сущности, называл верно. Алина не знала, зачем приехал князь, да, впрочем, имело ли это значение!.. Рошфор объявил ей, что князь желает видеть ее. В сопровождении Рошфора она отправилась в дом, особняк, нанятый для князя Лимбурга. Она бы не сказала, что увидела в апартаментах князя нечто для себя новое. Он принял странную пару, то есть Рошфора и Алину, в кабинете, что могло подчеркивать деловой характер ее визита. Князю было за сорок и, пожалуй, он и выглядел мужчиной, перешагнувшим сорокалетний рубеж. Она была в платье с узкими рукавами, волосы в высокой прическе, в меру пышная юбка, шемизетка, кружева, гирлянда роз опускалась от пояса, сделанного в виде шелковой ленты. Одежда, пожалуй, не соответствовала деловому визиту. Сам князь сидел в кресле, сиденье и спинка обиты были синим бархатом. Волосы были стянуты в косичку, это были свои волосы, такого серо-мышиного цвета и прямые, о таких волосах говорят иногда: «как пакля». Чулки и башмаки были теплого красного цвета. Башмаки обыкновенные, с большими пряжками. Ноги были видны, скрещенные в лодыжках. Распахнутый широкий кафтан из темно-коричневого атласа открывал для лицезрения камзол, также атласный, а пуговицы были серебряные, и складчатый ворот белоснежной рубашки. К этому ко всему прилагалось, разумеется, еще и лицо, мужское незначительное лицо с большим ртом и странно плосковатыми глазами, голубоватыми, какими-то водянистыми. Алина присела в поклоне. Он тотчас встал и как-то суетливо приблизился к ней. Суетливость, то есть вид суетливости, это, наверное, происходило оттого, что он сделал несколько легких каких-то полувзмахов руками. Он подошел к ней довольно близко. Она подумала, что же теперь будет. Он не должен был целовать ее руку, ведь она не была замужем, но и край ее юбки он, конечно же, не стал целовать, хотя знатных девиц приветствовали именно так. Он посмотрел на нее обыкновенным мужским взглядом. Он не был особенно высок, но посмотреть на нее сверху вниз все же мог! Он заговорил любезно и немного, пожалуй, многословно. Он сказал, что именно такою и представлял ее… «по рассказам маркиза…», то есть Рошфора. Она сумела перехватить досадливый взгляд Рошфора, брошенный на ее розовую гирлянду. Не надо было быть особенно хитрой или особенно практичной для того, чтобы догадаться о возможном, то есть вполне возможном ее будущем! Было совершенно ясно, что она сможет освободиться от этого докучного сватовства Рошфора, но только ценою нового своего рабства! Она уже давно не чувствовала себя свободной, а только равнодушной и не находящей никакого выхода! И куда она могла направиться? Кажется, все дороги были освоены ею. Идти было некуда!..
Князь не стал, что называется, откладывать дело в долгий ящик, или как это могло называться! Он просто-напросто предложил Рошфору…
– …покинуть этот скучный кабинет и заняться делами, подобающими гофмаршалу моего двора! Я желал бы подробно побеседовать с вашей невестой. Она для меня – лицо новое!..
Рошфор откланялся, потому что и у него теперь не было выхода!
Алина продолжала стоять, но в ее позе не замечалось ни малейшей неловкости. Он снова посмотрел на нее и сделал несколько шагов, как будто намеревался обойти стоящую молодую женщину, то есть обойти кругом нее, как возможно обойти кругом какую-нибудь изящную статую, установленную на низком постаменте посреди комнаты… Кажется, он был доволен! Он сказал ей:
– Садитесь, милое дитя!
Теперь она оглянулась кругом себя, ища, где возможно ей сесть в ее пышном платье. Он указал, вытянув палец, на банкетку у стены. Алина тотчас непринужденно там расположилась, изящно расправив юбку. Она улыбалась, она смотрелась непринужденной и в меру кокетливой, но ее косые и темные-темные глаза нарушали это впечатление, вовсе не подходили изящной кокетке и словно помимо ее воли тревожили даже самых туповатых мужчин. От этих глаз хотелось уйти, улизнуть подобру-поздорову. И ему тоже захотелось уйти. Но тут он подумал о Рошфоре, который что же, оказался смелее и решительнее своего сюзерена?! Нет, нет, глаза не имели никакого значения! Имела значение сама женщина, ее свежее молодое лицо, ее тонкие руки с длинными пальцами, руки, столь нежно покоившиеся на атласе пышной юбки, атлас был белый, усеянный изображениями тонких мелких цветков на тонких коротких стебельках…
Она почему-то подумала, что он, пожалуй, не угостит ее кофием. И он действительно не взялся за шнур звонка и не приказал подать кофий. Он стал спрашивать ее, то и дело меняя интонации, то говорил серьезно, вернее, нарочито серьезно, а то вдруг – нарочито игриво. Он говорил с ней, как повелитель и, конечно, напоминал Кобенцля!..
Она добросовестно пересказала свои сказки о Персии, Багдаде, Черкессии и проч. Он смотрел мужским взглядом. Она подумала, что возможно быть и более решительной!
– В Париже меня звали Алиной, но мое христианское имя – Елизавета, – сказала она.
