В один из дней стали все самовидцами столкновения двух кораблей. Феодосия вскрикнула при виде с воплями падавших в воду людей.
А в самом въезде в Азов по реке проплыли растерзанные тела, и караван обошла ужасная весть об ограблении впереди идущих баркасов.
Мужи нахмурились и покрепче ухватились за рукоятки кинжалов.
А Феодосия забилась на полати в деревянной клетушке и истово молилась взятым в путь образкам Николая Чудотворца и Богоматери Одигитрии – защитников плавающих и путешествующих. Боялась она не ранений или смерти, а того, что в битве с ворами обнаружится ее женская суть.
Жаркая молитва помогла: вскоре паломники в тревоге увидели на круче дюжину всадников с копьями, увешанными пучками волос и полосами кожи, но те, поглядев на баркас, ускакали прочь.
Все с ликованием благодарили Бога за спасение.
Азов очаровал Феодосию.
Шумная пристань – опытный паломник пояснил, что она называется порт, – суета, яркие чужестранные одежды, прилавки с рыбой и неописуемо сладкое воние моря.
Гость, имевший чертеж с землеописанием, вновь раскинул его и указал дальнейший путь. От острова Крит, запомнила Феодосия, выход на Средиземное море, налево – путь в Иерусалим, направо – на Афон. Феодосии же с десятком монахов предстояло, минуя святую гору Афон, пешеходом или верхами достигнуть в глубине грецкой Фессалии монашеской республики Метеоры.
До Царьграда плыла изрядная двухмачтовая барка, изящно и грозно изукрашенная изображениями льва и единорога. Феодосия из рассказов попутчиков уже знала – ладья для морского плавания не должна иметь гвоздей, ибо в Средиземном море по дну много лежит камня «магнит», а сей магнит, известно, притягивает к себе всякое железо, потому гвозди могут выскочить и корабль рассыплется.
Зрелище морских просторов привело Феодосию в смятение.
Она уже слышала и, по сходству с мандарином в склянице, понимала, что земля кругла, словно репа, и зрение шеломля, или, по-научному, горизонта, вроде бы подтверждало это весьма спорное утверждение, но опять терзали сомнения – как тогда не выливалась из земного шара с краев морская вода? А если буря и море взволнуется? Непременно выплеснется и потечет на небо? Может, сия вода, как и испарившаяся в облака, выпадает потом грозой? Но тогда дождь над окияном должен быть соленым? А ежели не выплескивается вода из чаши морской, то что притягивает ее назад? Что может удержать воду на репе? Ничто. А на столь же круглой Земле? Ясно, что должна быть внутри ея сила притяжения, но ведь в глубинах – только ад. Неужели ад удерживает все на земле? Пожалуй, так и есть. Значит ли сие, что все, что на земле, – пакость и зараза, и лишь чистое и светлое, как душа Агеюшки, может преодолеть земное тяготение и взлететь на небо? Сам по себе сей факт неплохо укладывался в теорию Феодосии. Но как же тогда цветы и плоды – почему они не улетают на небеса? И сможет ли она, грешная Феодосия, на серебряной ступе с зарядом пороха взлететь на небесные сферы, обитель безгрешных? Феодосия в отчаянии вздохнула. Зримое и знаемое не могли пока еще прийти к согласию в ее уме. Она не знала, чему верить: собственным глазам или науке, и потому хмурила лоб и сводила узорные брови почти весь морской путь.
К счастью, выдался он спокойным: до берегов грецких путешественники не встретили ни пакостей, ни злоключений, окромя что один путник низринулся в пучину вод, где и скрылся, а у Феодосии случились месячные женские тяготы. Впрочем, она запасла в дорогу затычки из мягкого сена, завязанного в льняные тряпицы, и, сославшись на морскую тошноту, четыре дня пролежала в дощатой каморке в утробе барки. Лежа на соломенном матрасе, повторяла она грецкий словник: да – «нэ», нет – «охи», много – «поли», маленький – «микро», хорошо – «кала», добрый вечер – «калиспэра». А когда вышла из каморки на волю, с восторгом узрела вдали голубые горы и сбегавшие по уступам белые дома с плоскими красными черепичными крышами. На выступающем в море мысу основательно стоял каменный городок, по-грецки – крепость. У его подножия, в заливе, кишел порт, небольшой, но пестротный и живой.
Вскоре баркас пристал к берегу.
Монахи не могли сдержать грешного любопытства и обошли лавки и прилавки порта. Торговали здесь серу, чтоб высекать огонь, но все дружно подвергли сей товар критике, поскольку известно, что лучше всего высекать искры кресалом, а сера – от дьявола. Торговали мыло грецкое, темно-зелейного цвета, сваренное из оливкового елея. Попробовала Феодосия и само сие масло – зеленое и зело перченое, так что запершило в глотке. Продавали черный ладан, мастику, вино доброе, всякий овощной фрукт, орехи, сладкие царские рожки и живых пучеглазых рыб.
Возле одной лавки для приманивания покупателей в деревянном загоне сидела угрожающего вида птица, строфокамил африкийский, как сообщил один из знающих монахов. Птица сия ростом досягала Феодосии до уха, голову имела утячью, глотку без перьев, крылья кожаные, ноги журавлиные, на ногах – копыта. И сим копытом норовила пнуть зрителей.
«Ох, не кривила баба Матрена, бая об африкийских чудовищах», – в удивлении покачала головой Феодосия.
Опытный монах по имени Вассилис, хорошо знавший по-грецки, повел паломников через площадь – «агору» – по узкой улице, вымощенной камнем. Феодосия тянула шею и оглядывалась: между белыми домиками с голубыми дверями и ставнями виднелась то шелковица, то райская смоква, а один двор – «перистиль» – венчала финиковая пальма со свисающими метелками желтых цветков, и оказалась она вовсе не перевернутой елкой, как полагала некогда, живя в Тотьме, Феодосия.
Зашли в базилику, сложенную из пестрого камня.
О! Что за реликварий ждал путников!
Великолепный перламутровый дискос и потир синего стекла, вышитые покровцы и воздухи, золототканые антиминос и илитон, дарохранительница, водосвятная каменная чаша… Один из образов был обрамлен перламутровыми створками и раковинами морских обитателей.
– Вот они, рыбьи кости! – торжествуя, прошептал Вассилис недоверчивым слушателям.
Все подивились и вышли на залитую солнцем улицу. На окраине селища, возле утрамбованной серой дороги, уходящей в поле, путников ждали лошаки и даже невероятный зверь – вельблуд, привязанный к огромному, развесистому царьградскому рожковому древу с остатками прошлогодних стручков на вершине. Феодосия впервые видела дерево, на коем растет любимое состоятельными москвичами лакомство.
Сговорившись в цене, монахи, перекрестясь, воссели на осляти. Феодосия опасливо угнездилась на ковровом седле, прижалась ногой, кою тотчас принялись кусать блохи, к горячему, булькающему брюху и потрусила по камням и пыльной сорной заразе.
Вереница сперва двигалась вдоль пшеничного поля, усеянного по кромкам алыми маками, затем все поле стало алым.
– Прелепо! – улыбнулась Феодосия случившемуся рядом монаху. – У нас такого засилья цветов нету.
– Не цветами крепка земля русская. Зачем нам маки да лютики. Семь лет мак не родил, а голода не было! – уперся патриотично настроенный попутчик и, вздернув размашистую бороду, подпнул осля копытцами сапог.
