— Слышали мы, что желаешь ты, лепая девица, быть мужатою мужатицей, вступить в женитву.
— Се правда, — рекши Дарина. — Тот молодец станет мне мужем, кто даст моему естеству женскому самолучшие самонежные любы.
— Аз есмь, — рыкнул Могуча и принялся похваляться:
— Аз своей огненной булавой да свинцовыми муде единожды взмахнул, так африкиинское чудище замертво упало. А уж тебе, девица, я любы самые злострастные сделаю.
Изверг из портищ булаву огненную, размахнулся да и кинул Дарине в высокий терем. Уд его вдарил в крышу, всю кровлю разворотил да меж стропил застрял.
Рассердилась муженеискусная девица:
— Твою елду только валять да к стене приставлять!
Вышел тогда наперед средний брат, Хотен, принялся похваляться:
— Не уд — стрела!
Востерзал свою подпупную жилу, размахнулся да и кинул Дарине в высокий терем. Срам не долетел до высокого терема, упал на крыльцо.
Принялась глумиться ангеловзрачная девица:
— Твоей елдой только в мошне кукиш казать!
Вышел тут младший брат, Зотейка.
— Светозарная Дарина! Моя жила становая будет лону твоему изтецать любострастие, аз же буду тело твое белое дрочить, перси нежить, подпупие баловать, стегна ласкать.
— Дерзостник какой! — удивилась честная девица. — Где же твой уд злострастный, покажи!
Достал Зотеюшко из портищ свой невеликий уд женонеистовый, подкинул его в небо. Полетел уд с нежным посвистом соловьиным, залетел в терем, покружил по горнице да прямиком под шелкову рубашцу, в сладковонные лядвии. Впорхнул в лоно и ну в чреве летать, кружиться.
— Ох-ти мне, Зотеюшко!.. — простонала девица, естества не растлившая. — Будь ты мне мужем, а я тебе — женой.
И был тут пир на весь мир, наш тотемский воробей туда летал, от каравая крошки клевал, с залетной воробьихою колотился. А самовидцы Зотеюшкиного соловьиного мехиря с той поры говорят: «Уд мал да удал!»
— А-ха-ха! — залилась смехом Мария.
Отсмеявшись, она мечтательно проговорила:
— Хоть бы одним глазком увидеть сию Африкию…
— Взбесилась?! — охнула Матрена. — Да там такие звери водятся, что на баб, как мужики нападают.
Феодосья выкатила глаза.
— Кривду врешь, Матрена! — посмеиваясь, умышленно подначивал Извара.
— Почто обижаешь вдову, Извара Иванович? — хлюпнула носом Матрена. — Отродясь я слова кривого не изрекла. Провалиться мне на этом месте, а только есть в Африкии зверь — вельблуд, вельми блудливый, то бишь. На спине у вельблуда растут два огромных горба, навроде кожаных торб али курдюков. И африкийцы возят в этих горбах воду!
— Гос-с-споди, спаси и сохрани, дикари какие! — удивилась Василиса. — Да как же вода в горбах может быть?
— А как молоко в грудях? — привела достойный аргумент Матрена.
— А-а! Тогда понятно…
— А на баб-то, на баб как он нападает? — полюбопытствовал Извара.
— На жен похотствует не вельблуд, а слон! Ростом он со стог сена, а на харе вместо носа — елда!! Вот эдакой толщины!
Матрена приподняла вдоль поставца свою неохожую ногу, скрытую подолом. Но и сквозь подол ясно было, что размеры слонового уда необыкновенны!
— И перед тем, как броситься на несчастную жену, слон в свою елду еще и трубит!
— Почто трубит-то? — вопросила с сундуков Мария.
— А я почем знаю? Я с им не беседовала. Знаю только, что по Африкии бродят скоморохи со слонами…
Феодосья напряглась.
— Слон по окрику главного скомороха поднимает елду и начинает охапивать да обласкивать ей блудную девку…
— Плясавицу? — вопросила Феодосья.
— Ну да… А се… И, наконец, он девку сию поднимает на елде выше головы!
— Ишь, ты! — удивился Извара. — А еще говорят: как ни востра, а босиком на едлу не взбежишь.
— Не всему верь, что говорят, Извара Иваныч, дорогой! А еще тем слон страшен, что разносит чуму.
— Господи, спаси!
— В Москву какой-то Африкийский царь прислал в подарок нашему государю-батюшке, Алексею Михайловичу, слона.
— Уморить хотел отца нашего, заступника?!
— Знамо дело, — авторитетно поводила плечами Матрена.
— Провели чудище энто по улицам. И начался в Москве мор! Государь Алексей Михайлович принял меры противу погибели: заколачивать избы, в которых некто заболел чумой, сжигать дома, никого изнутра не выпуская. Но, мор не прекращался. И тогда царь наш — батюшка смекнул, что слон адский чуму нанес. И повелел Алексей Михайлович слона убить до смерти и сжечь. Земские люди кольями слонищу закололи, сожгли до пепла. И мор остановился! А того африкийского слугу, что водил чудище по улицам, привязали к столбу и обливали кипятком, пока не сварился.
— Это верно!
— Так и надо нехристю.
Возбужденное событиями дня, семейство еще долго сидело за столом, беседуя и слушая байки Матрены. Первой заснула на сундуках Мария. Оставив возле нея караул в лице кривоглазой Парашки, все разошлись по покоям.
Феодосья взошла в свою горницу совершенно сонная. Прикрыла дверь. Села на одр. Поглазела на огоньки лучины и свечей. Зевнула. И в этот момент из угла метнулась золотисто-черная тень.
— А-а!.. — в ужасе вскрикнула было Феодосья, но чья-то крепка, как засов рука, сжала ей уста.
Глава шестая
ЛЮБОСТРАСТНАЯ
— Вор! Вор! — затщилась выкрикнуть Феодосья.
И было бы шуму — чего-чего, а верещанием Феодосья была сильна, но запечатались уста воровской дланью, словно камнем, приваленным к пещере со святыми мощами. Другой рукой супостат обручил Феодосью ниже груди, охапив накрепко и руки ея. Феодосья судорожно вдохнула, чтоб в третий раз извергнути крик, и даже извергнула было снова:
— Вор!..
Но, вопя, учуяла она уже, что больше не крикнет, потому что вора сего Феодосья знает, и узнала она его по самой сладостной воне, какую только вдыхала ея легочная жила. Горечью воняло, горьким мужским телом, горьким дымом и можжевеловой ягодой, и чабрецом, растертым перстами. И почему-то зналось Феодосье, что губы, прилепившиеся к ея щеке, тоже горчат. И от этой горечи, проникавшей в дыхательную жилу, Феодосье хотелось стонать, алкая смутного томления. Она смежила веки и приподняла плечи…
— Звезды со звездами скокотали, любострастились, один я во мраке вечном воздыхал от тебя на удалении, так не терзай меня, любушка, дай свету твоего сердечного, свету звездного… — грудным голосом проговорил вор и чуть ослабил длань на Феодосьиных устах и обручение под персями.
Феодосья медленно повернула голову и поглядела в личину, скрытую тенью. И, как это бывает, когда лица оказываются друг напротив друга на расстоянии греха лобзанья, увидела скошенные к носу глаза и сам нос, странным образом, видимый с двух сторон разом. Феодосья беззвучно засмеялась от радости, что глаза те самые, синие с золотыми осколками. Но, рассыпав брусничным смехом, тут же принялась вырываться, разволновавшись, что и вор видит ея зеницы такими же сбежавшимися к переносице. Вор ослабил охпку. Феодосья наложила длани на затворившую уста руку и кончиками перстов низвергла ея вниз, к персям. Вор осторожно повел шебуршавой ладонью по душегрейке в том месте, где томилась грудь, и крепко примкнул ея. Феодосья тихо застонала. Вор замер, не решаясь пошевелиться, дабы не вспугнуть этого стона. Нахлынула оглушительная тишина. Феодосье слышно стало, как колотиться ея сердце, словно ботало в ночной реке. А у вора от тишины комаром запищало в ушах. Оба оне стояли, не шевелясь, но, не решаясь пошевелиться каждый по своей причине. Вор опасался неверным движением вспугнуть раположение Феодосьи. А Феодосья не ворохнулась в объятиях, поелику полагалось ей, как девице нерастленной, вырваться из рук вора, но вырываться ей не хотелось… Треснул угол горницы, ломаемый ночным морозом. Сухим стручком гороху выщелкнула лучина.
