Явились, напужавшись, родители Феодосьи. Но обнаружили, что ест дочь не из собачьей миски, хотя и не серебра. Но, творится сие по ее воле. А, Юда Ларионов, наоборот, всячески стремится сократить размах постничества жены, но справиться с верой Феодосьи ему не удается.
— Матрена, чего же это? — пристали Строгоновы с вопросами к повитухе.
— Языки худые! — гневалась Матрена. — Уж я от двора ко двору бегаю, все ноги стоптала, рассказываю дуракам, что живет Феодосья за мужем, как сыр в масле. Всего и мучений, что посты твердо соблюдает. Так ведь, нет, вывернут любые словеса!
Родители уехали, несколько успокоенными. Юда же решил положить конец домыслам. И утром другого дня решительно направил поводья в церковь отца Логгина, коего имя не переставало звучать в доме: «Отец Логгин сказали, отец Логгин велели, отец Логгин присоветовали…»
— Я гляжу, тихо отец Логгин бздит, да вонью несет, — бросал Юда себе в бороду, нахлестывая коня.
Довольно скоро показалась церковь Крестовоздвиженья. Юда привязал коня и, мрачно оглядев ворота и с неохотой перекрестившись, вошел внутрь.
Возможно, отец Логгин и Юда нашли бы общий язык, ежели Юда Ларионович не надел бы новые сапоги. Олей! О! Что это были за сапоги! Эдакие сапоги и в красном углу держать, так не зазорно: червленые, расшитые по голенищу, с загнутыми, горящими, как жар, носками! Юный отец Логгин, завидя сии сапоги (а сам он зимой и летом летал по улицам Тотьмы в стоптанных каликах али валенках, бо под рясой не видать), сразу охватился ревнивой злобой. Конечно, он бы не признался в сем и на духу, но факт все-таки имел место…
— Али исповедоваться хочешь? — постным голосом вопросил отец Логгин Юду. — Так сейчас аз занят. Приходи завтра.
— Нахрен мне твое исповедание? — мрачно ответил Юда Ларионович.
— Свинья во что ни оденется, а все хвост к гузну завернет, — пробормотал отец Логин, вроде как самому себе. И весьма высокомерно промолвил: — Чего тогда надо?
— Пришел сказать, чтоб оставил ты, отец родной, в покое мою жену, Феодосью. Не надобно ее учить, как с мужем жить, по каким дням давать, а по каким отказывать. Сами разберемся, без советчиков.
— Аз дочери моей, Феодосье, не советываю, а волей, данной от Бога, разъясняю, как надобно жить богобоязненной жене… — витиевато начал отец Логгин.
— Каждому указчику чирей за щеку, — весьма невежливо перебил Юда. — Отвяжись добром от жены!
— Теперь мне окончательно ясно, отчего так мучителен Феодосье брак с тобой. При ее-то, выпестованной мною, святости, ее возвышенной душе — и с эдаким мужем…
— Святости!.. — возмутился Юда. — Мы святых едим, да чертями серем!
По сим словесам отец Логгин отпрянул и принялся громко читать молитву.
— Нам по кельям бдеть некогда. Солевары мы! Соль земли выкачиваем у бесов-то из-под носа.
Отец Логгин принялся со страстью отчитывать некий псалом. На самом деле, он просто тянул время, дабы собраться с мыслями и достойно, не роняя сана, осадить мерзкого Юдашку.
— Ты мне тут молитвы-то не шелести, рожу-то не отворачивай, — нападал Юда. — Феодосья была баба, как баба — веселая, красивая, а ты погляди, во что превратилась твоими стараниями — черная, как щепка. В чем душа держится!
— В вере! — высоким голосом выкрикнул отец Логгин. — Верой живет человек, а не…
Он чуть было не выкрикнул: «…а не сапогами червлеными!», но вовремя поправился:
— …а не любострастием!
Отец Логгин даже сделал порыв замахнуться на поганого Юдашку крестом, но вовремя пресек свой порыв, опасаясь, что ему не достанет сил повергнуть противника десницами. Бо кулаки у Юды были не в пример весомее батюшкиных.
Юда Ларионов узрел порыв попа и зловеще предупредил:
— Не горячись, а то яйца в жопе испечешь!
— Да я тебя… да я тебе… Авдотья, зови отца Нифонта! — тонко возопил батюшка.
Но напрасно, ибо Авдотьи поблизости не было, и спасения в лице могучего коллеги отца Нифонта не подоспело.
— Господи, прости этого хама, — громко попросил отец Логгин. — А я с хамством бороться не в силах.
— А ты молитвой, отец родной, молитвой, — посоветовал Юдашка. — Мол, разрази его гром на этом самом месте! Покарай Юду!
— Покарает, покарает, — пообщал отец Логгин. — Только не так мы тебя покараем, как ты ожидаешь, не громом небесным. А вымолю я у Бога, чтоб Феодосья целиком отдалась вере, покинув смрадное твое жилище.
Найдя сей ответ, отец Логгин приосанился и смело поглядел в глаза Юды. «И как она его полюбила? Рожа, ровно миска киселя. А зенки рыжие, как толокно», — ревниво отметил батюшка.
— От Тотьмы до Кинешмы мудями докинешь ли? — произнес Юда, который сегодня был необычайно, на редкость, красноречив. — Широко шагаешь, порты бы не порвать.
— Изыди, мерзость, из святых стен, — не нашедшись, что ответить, взмахнул батюшка рукавами. — Авдотья же!
Проскурница, наконец отозвалась, резво подошедши в батюшке.
— Проводи кающегося, — приказал отец Логгин и, развернувшись, торопливо скрылся в служебной каморке.
Юда Ларионов постоял еще немного, перекрестился на алтарь и вышел вон.
Отец Логгин, с пылающим лицом достигнув кельи, нервно налил себе холодного кваса, бо стояла августовская жара, отщипнул хлеба и принялся жевать, измысливая способы мщения. Термин «мщение», конечно, не произносился, а подавался как «наказание Божье».
— Так подавись же, Юдашка поганый! — пробормотал, наконец, отец Логгин. — Бросит Феодосья вовсе мирскую жизнь, став Божьей угодницей. А ты будешь бобылем при живой жене. Вспомянешь тогда отца Логгина! Неповадно будет тебе щеголять передо мной своими сраными сапогами, прости меня, Господи! Сегодня же вызову Феодосью на беседу и посоветую сделать семейную жизнь еще более постной в угоду Богу.
И действительно, сей же вечер отец Логгин строго посоветовал Феодосье совершенно отказаться от смешений с мужем, дабы находящийся во чреве младенец не зрил с младых ногтей похотствующей елды (батюшка выразился «похотствующего педагогена») и не слыхал любострастных стонов.
Феодосья последовала совету и вовсе отлучила Юду от визитов в ея горницу, замкнув изнутри дверь на кочергу. Подергав скобу и выслушав отлуп, Юда пнул притвор, сощурил рыжие глаза, двоекратно облевал имя отца Логгина срамной хулой на букву «е» и пошел к холопке. «Ладно, пусть до родов живет отшельницей, — подумал он. — Это Феодосья, видно, от тяжести умовредилась, за чадо боится. Авось родит, так бросит дурить».
А родила Феодосья в начале августа. Бабы, дружно жавшие жнивье, внезапно увидали, что небо прохладно посвежело, словно плеснули на него ушат колодезной воды, а солнце, только что бывшее потным и жарким, как пляски под гусли, излило свежий свет.
— Ишь, ты! — удивленно промолвили бабы. И перекрестились.
