— Отец наш господин, — робко подала голос одна из жен. — Почто же Боженька волками чадо задрал? Али по-другому нельзя было призвать младенца? Во сне, али еще как…
Отец Логгин очень обрадовался вопросу.
— Волк, задравший раба Божьего Агея — суть дьявол! В кровавой схватке с коим умерло лишь тело, но не душа! Это было бы не в радость Богу, коли принял бы Агей смерть во сне, в цветах луговых. Нужно смерть принять мучительную, тогда и Богу приятно, и самому покойнику. Взирает новопреставленный с небес на прошлую свою жизнь и думает: «Господи, как мрачна жизнь земная, то волки в ней, то иные напасти, и как же радостно обрести жизнь вечную, пусть и в звериных зубах оставив телесную оболочку!» Волку, сиречь дьяволу, остались лишь нутро да кишки, чтоб он подавился ими, а Богу досталась душа!
Но Феодосия не слышала той яркой проповеди отца Логгина. Поднявшись с земли, на которую она рухнула в черном горе, преображенной, она шла окрестностями Тотьмы в Соляной Посад. Придя домой, Феодосья прошла в потемках в хлев и вычесала деревянным чесалом огромного козла Ордынца, обладавшего длинной, свалявшейся на концах шерстью, душной и рыжей, как табачное зелье. Козел был очень озадачен и косил буйным глазом, не зная, на что и думать: отродясь в Тотьме козлов не чесали и не стригли! Наберя неохватный уколотень вонючей шерсти, Феодосья села за прялку и не вставала, пока не спряла колючую грубую пряжу вперемешку с острыми засохшими травинками, плевелами, пшеничной остью, занозами, крошками репья и прочим сором, намертво вцепившимся в шкуру Ордынца. Суча душную пряжу, Феодосья время от времени бросала взгляд в окно и ласково улыбалась весело играющему на небесах Агеюшке. Закончив с пряженьем, Феодосья сжевала заветрившуюся вареную репу, случившуюся в миске, запила горстью воды и села к ткацкому станку. Встала она от него только когда на колени ей спустилась складками длинная ширинка жесткого, как проволока, дрищавого полотна — власяницы. Затем она принесла из сеней и заварила в котле кору дуба и сушеную чернику, опустила полотно в навар и молча сидела возле, пока власяница из рыжей не сделалась буро-черной. Подсушив ткань у печи, Феодосья расстригла ширинку на два куска, сложила каждый пополам и сшила, оставив прорехи для ворота и дланей. Она сняла свое черное одеяние, чересчур мягкое для тела, жаждущего отринуть всякие услады, хотела было снять и портища, но устыдилась наготы, которая могла бы зиять сквозь редкую власяницу, и надела свой мученический козлиный покров. Но подол власяницы показался Феодосье чересчур ровным. При таком красивом подоле дьявол непременно пытается искусить жену полюбоваться своим нарядом или красиво выставить ногу. Поэтому Феодосья разодрала край власяницы в нескольких местах, так что он повис струпьями.
— Добро, — радостно сказала Феодосия.
И повязала голову жестким обрывком. С наслаждением вдохнув козлиное злосмрадие, Феодосья приблизилась к красному углу и опустилась на колени.
Прочитав «Отче наш», она обратилась с молитвой:
— Господи, спасибо Тебе за то, что забрал раба твоего Агея в светлое царство вечного блаженства, избавив его от страданий земной юдоли. Прости, Господи, что смею аз, недостойная раба твоя, после такой твоей милости, обратиться с еще одной просьбой. Прошу тебя дать мне мук нестерпимых для плоти, страданий, пыток, дабы усмирить тело и обратить в живой прах, дабы не мешало грешное мое тело идти душе евангельским путем. Не откажи мне в муках, Господи! Подскажи, как отяготить мне тело?
За спиной Феодосьи раздался скрип. Она обернулась. Деревянная люлька Агея тихо раскачивалась, поскрипывая веревкой о железное кольцо в потолке. Черная тень шевелилась на лавке.
— Благодарю тебя! — торопливо сказал Феодосья.
Вскочила и, отгоняя испуг, подбежала к колыбельке: на миг причудилось Феодосье, что узрит она в люльке мертвое бледное тельце… Но колода была пуста… «Откуда ж тут быть Агеюшке, живому али мертвому, коли он резвится сейчас на небесах?», — с напускной радостью громко сказала Феодосья. Вынула из люльки пуховое взголовье и покров, дабы не возникло у нее искушения в странствиях своих склонить голову на мягкую подушку, набила деревянное ложе соломой и, сняв с кольца, привязала к плечу веревкой. Затем Феодосья завернула в кусок тряпицы скляницу с мандарином, крест Истомы и вышивку небесной сферы по синему шелку, подвязав их к поясу под власяницу. Все! Даже чашки али деревянной миски не возьмет Феодосья. Коли будет при ней чашка, то всегда будет и искушение испить горячего ягодного навара либо кваса, потакая греху чревоугодия, а без чашки зачерпнет Феодосия горстью воды и тем утолит жажду. Миска тем более повлечет за собой грешное желание положить в нея каши. Нет, не надо миски, Феодосья сыта будет тем плодом, что даст ей Бог в поле и лесу. Коли Христос питался в пустыне сушеной саранчой, так Феодосии тем более грех вкушать каши, радуя ненасытную утробу. Усмирить, усмирить тело так, чтоб сделалось оно ненужной оболочкой для души. И тогда, увидев, что душа Феодосии готова к встрече с Ним, призовет ее Господь в вечное царство, где встретится она с Агеем и Истомой!.. Вот какую задачу назначила себе Феодосия. Так, с деревянной люлькой на боку, ходила она по Тотьме и окрестностям всю осень. Вставала на паперти (в церковь не входила, ибо там было чересчур уютно и тепло), на торжище и молилась. Ежели в городе было чересчур суетно, уходила в поле, под одинокую березу али сосну и там возносила молитвы, обратя взор к небесам. Особенно любила Феодосия, когда осенний ливень наполнял до краев ее люльку, наливая спину свинцовой тяжестью. Феодосья шла по размокшей дороге, вода из колыбели плескалась на чресла, но она не чувствовала холода, словно тело существовало отдельно от нее. Возвращалась в свое жилище поздно, уже в темноте. Матрена, порядком исхудавшая от эдаких лишений, принималась со слезами корить сродственницу чересчур сильным постничеством и норовила наварить похлебки, хотя бы и из одних кореньев. Но горшок стыл в печи, а Феодосья, пожевав сухарей с водой, ложилась на голую лавку, устроив поблизости мокрую колыбель с гниющей соломой. Кроме соломы в посеревшей от сырости колоде лежали несколько окоченевших тощих птенцов со скрюченными лапками, трупики которых Феодосия подбирала в лесу и поле. Оне помещались в колоду, как могущие иметь дальнее родственное отношение к Святому духу, который, как известно, слетает на землю в образе голубя. Дух от птах и соломы шел тошнотворно сладкий, но Феодосию он не смущал.
— Феодосья! — не решаясь в одиночку хлебать ество, корила Матрена и крутила носом на люльку. — Почто ты надрываешься? Ну помолилась, ну попостничала, как Богом заповедано… Как не угождай, а сын с того света не вернется! У Бога-света с начала света все доспето.
— Душу мне нужно спасти, — мерно доносилось с лавки.
— Ну и спасай, кто не дает? Душа божья, голова царская, а жопа-то своя, барская. Жопу-то почто ты морозишь? Гляди, ведь как палка худая стала, краше в гроб кладут! — бесцеремонно крестясь, приводила крепкие доводы повитуха.
— Не в теле красота, а в душе.
— Тьфу! — сердилась Матрена. — Лёжа, лёжа, и опять за то же! Прости, Господи. Ну, лежи голодная, а я ужинать стану.
