Ждать подмоги для Монтгомери было бессмысленно: не было времени ее собрать, да и негде было, поэтому Анри де Поплиньер однажды на тайной встрече с комендантом Венсенского замка господином Д'Эстурно выработал некий план действий по спасению графа Монтгомери.
— Нужны три человека, — сказал он Д'Эстурно, — три отчаянных смельчака, готовых ради спасения товарища черту душу продать. Есть у вас такие на примете?
— Одного я знаю, — ответил Д'Эстурно, — с его отцом Жаном Д'Обинье мы бок о бок сражались под Амбуазом и Орлеаном. Сына зовут Агриппа. Смел, отчаян, умен, безудержно храбр, не боится ничего на свете, весь в отца.
— Я слышал о нем, — кивнул Поплиньер, — мне рассказывал Лесдигьер.
— Вот вам и еще один. Лучшая шпага Франции! Выходит биться один с пятерыми! Я лично видел. Говорят, обезоружил самого Бюсси, у которого на счету более двадцати поединков!
— Отлично, как раз то, что нужно; я и сам имел его в виду. Теперь третий.
— Далеко ходить не надо. Это Шомберг; они друзья, повсюду вместе.
— Этого не знаю. Гугенот?
— Бывший католик, сейчас протестант. Бьется на шпагах не хуже Лесдигьера, хотя только его ученик. Метко стреляет из пистолета.
— Рекомендация отменная. Мы познакомимся с ним. Они все здесь?
— Они в свите наваррского короля.
— Пойдите к нему и объясните наш план, пусть он даст этих людей в помощь Ферваку, а там, на месте, они получат от меня надлежащие указания.
— Но хватит ли вам троих?
— Вполне, я сам четвертый. Мне известен потайной ход из крепости, ведущий к Майенну. Надо только поднять плиту, которая под силу четверым.
— Эти трое вам вполне подойдут, тем более, что Д'Обинье, насколько мне известно, не давал присяги, а значит, сможет принять участие в спасении Монтгомери.
— А другие двое?
— С ними сложнее. Едва заметят отлучку из лагеря, тем паче узнают об участии в освобождении графа, их немедленно арестуют за измену и предадут суду.
— Что же делать?
— Ничего. Но им нельзя будет показываться в Париже, они погубят себя и скомпрометируют своего короля.
— Значит, они станут изгоями?
— Как и все гугеноты в нашем королевстве. Король определит для них штаб-квартиру где-нибудь близ Парижа, там они будут ждать только того часа, когда ему удастся освободиться из плена, чтобы потом присоединиться к нему. Это в лучшем случае.
— А в худшем?
— У Лесдигьера есть графство на юге Франции. Король уже предлагал ему отправиться туда, говоря, что в данное время ему вполне хватает и его охраны и сам он не испытывает никаких беспокойств за свою жизнь. Лесдигьер колеблется, не зная, на что решиться. Придворная жизнь уже порядком осточертела этому капитану, место которого — на поле битвы, а не в будуарах придворных дам. Его друг последует за ним, куда бы тот ни поехал. Кстати, по-моему, у Лесдигьера где-то в Лангедоке есть дочь, которую он давно не видел и по которой очень скучает.
— Ну что ж, это все, что мне надо, — произнес Поплиньер. — Я тоже поеду в войске Фервака, но под вымышленным именем. Передайте это всем троим.
На том они и договорились.
Все вышло так, как и задумал Поплиньер, но спасти Монтгомери не удалось: оказалось, что плита провалилась вниз и ее оттуда было уже не поднять, к тому же она заслонила собою подземный тоннель.
Никто не заметил отсутствия их в лагере, а после семнадцати дней осады католики штурмом овладели крепостью и Монтгомери был взят в плен.
И все же мадам Екатерина каким-то непостижимым образом узнала о миссии, с которой Д'Обинье ездил в Донфрон. Как-то она встретила его, идя по коридору, и сказала, что ей известно, чем он занимался в Нормандии. Д'Обинье ничего не ответил, и она прибавила:
— Вам есть чем гордиться, вы вполне похожи на отца. Задетый за живое и весь, вспыхнув при этих словах, Д'Обинье дерзко ответил:
— И слава богу, если это так, мадам.
Он знал, что его дерзость останется безнаказанной, ибо королева-мать шла по коридору в сопровождении одного только графа Ги де Сен-Желе. Будь рядом с ними начальник караула, Д'Обинье поостерегся бы разговаривать так с правительницей государства. На всякий случай он поспешно ретировался, а вскоре покинул Париж, отправившись воевать под Аршикур.
Человек этот прожил долгую и достойную жизнь, прославился как писатель, отображающий историю религиозных войн во Франции, служил Генриху IV, после его смерти последние годы жизни провел как изгнанник и ярый противник феодально-католической реакции и умер в Женеве в 1630 году, окруженный сыновьями и внуками и преследуемый врагами.
Тридцатого апреля Ла Моля и Коконнаса казнили на Гревской площади. Им отрубили головы и выставили их на высоких кольях на всеобщее обозрение, а остальные части тела развесили у парижских ворот Сент-Оноре, Сент-Антуан, Сен-Дени и Сен-Жак. По свидетельству современников, возлюбленные обоих искателей приключений ночью выкрали их головы и похоронили возле какой-то часовни, а их высушенные сердца носили в карманах своих платьев. Так это или нет — пусть решает сам читатель, который найдет описание этого эпизода в любом труде, посвященном истории Франции того времени.
Горя желанием расправиться с остальными участниками заговора, до которых она давно добиралась, Екатерина обратила взор на семейство Монморанси и, поскольку не смогла поймать ни Тюренна, ни Торе, то отдала приказ посадить в Бастилию маршалов Монморанси и Косее, бывшего тестем Шарля де Монморанси, младшего брата герцога Франциска. Она была уверена, что они, как члены одного семейства, тоже имеют отношение к заговору, пусть даже косвенное. Надо было донести на родственников, раз им известно о заговоре — вот мотив ее действий.
Но и на этом она не успокоилась и снова принялась за мятежных принцев, задумав внести между ними раздор. (Читатель, наверное, помнит, что король Наваррский считался первым принцем королевской крови.) Баронесса де Сов была главным действующим лицом в этой интермедии. Щедро одаривая ласками Алансона, она всячески поносила при нем Генриха Наваррского, совершенно не стесняясь в выражениях и выставляя его посмешищем в плане любовных игр и его обращении с женщинами. Находясь же в постели с Генрихом, она расписывала духовную убогость и физическую немощность Алансона, уверяя, что испытывает к нему только чувство гадливости и презрения. (Генриха к тому времени перевезли в Лувр на время судебного разбирательства.) Наконец, она устроила так, что оба незадачливых пленника и достойных пренебрежения любовника встретились у дверей ее спальни как раз в то время, когда одного она выпроваживала, а другого встречала.
Сломленные общими неудачами, злосчастные беглецы, испытывающие с некоторого времени друг к другу взаимное недоверие, а теперь ко всему прочему оказавшиеся еще и соперниками в любви, вскипев, начали с издевками оскорблять один другого, потом, окончательно потеряв голову, да еще и на виду у баронессы, бросились друг на друга и принялись выяснять отношения с помощью кулаков. Пожалев их и изобразив богиню миротворчества, превратившись на глазах из Эриды в Эйрену
[73]
, она встала между ними и разняла их, заявив, что, поскольку они такие дураки, что готовы из-за нее перегрызть один другому горло, то отныне она не примет у себя в спальне ни одного из них. Потом развернулась и ушла, хлопнув дверью. А что же принцы? Каждый из них, особенно Генрих, посчитал себя обиженным, униженным и оскорбленным, и они, глядя друг на друга так, будто каждого из них только что наставляли на истинный путь Немезида или сам Арес
[74]
, тут же договорились о месте и времени поединка, который должен был состояться между ними ранним утром следующего дня. Договорившись, они разошлись в разные стороны, но не учли при этом, что, во-первых, их подслушала у дверей Шарлотта, которая тут же побежала доложить обо всем своей госпоже; во-вторых, они — пленники, и повсюду, куда бы они ни пошли, их сопровождала внушительная охрана; а в третьих, для того, чтобы прогуляться по Луврскому саду, им требовалось спросить разрешение либо у начальника королевской стражи, либо у самой королевы-матери.
