— Вы хотите быть убитыми так же, как и они?
— Мы могли бы постоять за себя, а заодно и спасти жизни своим единоверцам.
Король рассмеялся:
— Смелые слова, мсье Лесдигьер, иных от вас я и не ожидал. Но понимаете ли вы, что это будет равносильно ослушанию воле короля?
— Это будет означать только то, что мы будем бороться за жизни, которые у нас хотят отнять.
— Одной шпагой? Против пик, алебард, мушкетов и аркебуз, которыми вооружен весь Париж? Да знаете ли вы, что нам не удастся даже пройти по этому коридору? А если это и случится, то вы не выйдете из Лувра, потому что солдатам приказано никого отсюда не выпускать живым. К тому же вам неизвестен сегодняшний пароль.
— Но что же нам делать? Ждать, пока вы собственноручно не расстреляете нас из аркебузы, как кабаний выводок на охоте?
Король снова отрывисто рассмеялся:
— Я не для того спас ваши жизни, господа.
— Для чего же?
— Потому что вы храбрый и благородный дворянин, Лесдигьер, и я всегда уважал и любил вас. Я ведь помню, какую ненависть испытывал к вам мой брат, которого вы обвинили в предательском убийстве Людовика Конде, а затем собственной жены.
— Тем больше у вас причин убить меня, сир.
— Тем больше у меня оснований сохранить вам жизнь, Лесдигьер. Я не зря назвал вас тогда своим другом и сказал, что в трудную минуту вы всегда можете положиться на мое королевское слово и рассчитывать на покровительство. Мы с Анжу враги, он устраивает заговоры против меня вместе с матушкой, и в этой обстановке мне как никому нужны преданные люди и настоящие друзья, не то что мой брат. Вы неспособны на заговор против короля, я чувствую нутром, а поскольку так, то я хотел бы видеть вас подле себя в качестве телохранителя и верного друга.
— Сир, — не моргнув глазом, твердо ответил Лесдигьер, — ваше предложение льстит моему самолюбию. Но я уже служу одному господину. Я поклялся жизнью и честью как ему самому, так и его матери. Эту клятву, государь, я нарушить не в силах, мне легче будет расстаться с жизнью. К тому же, служа вам, я наверняка должен буду переменить веру, а я этого никогда не сделаю, поскольку таковым было последнее желание Жанны Д'Альбре, королевы Наваррской, которую я искренне любил.
Генрих Наваррский с восхищением глядел на Лесдигьера. Ему бы столько мужества! Что если Карл под дулом пистолета предложит ему стать католиком? Согласится ли он? А Лесдигьер? Нет сомнений, тот предпочтет смерть. А он?
— В таком случае я прикажу вас убить, — твердым голосом ответил король, — ибо ваша жизнь мне отныне не нужна.
— Вы можете сделать это, когда вам вздумается, государь, — сказал Лесдигьер, — но от убеждений я не откажусь. А чтобы вы не думали, что я окажу сопротивление, вот вам моя шпага, мне она больше не понадобится.
И он протянул оружие королю.
— Вот настоящий рыцарь! — воскликнул Карл и, подойдя к Лесдигьеру, хлопнул его по плечу. — За одного такого я, не колеблясь, отдал бы десяток! Тебе повезло, Наварра, с такими людьми ты не пропадешь! Сотую долю бы вашей самоотверженности и благородства каждому из моих придворных, сударь, и королю Франции завидовала бы вся Европа. Оставьте себе шпагу, Лесдигьер, она вам нужнее, чем мне, клянусь честью, и сегодня же утром она сослужит вам хорошую службу. Что касается ваших слов, то иных я и не ожидал услышать. Я ведь знаю, что вы с королевой Наваррской любили друг друга и никогда не предадите ее, пусть даже мертвую, и не нарушите клятв. Я решил убедиться в этом еще раз и рад, что не обманулся в ожиданиях.
— Благодарю вас за теплые слова, государь, — ответил Лесдигьер.
— Что касается вас, Матиньон, — повернулся король к спутнику Лесдигьера, который все это время мучительно соображал, какие же санкции применит Карл IX именно к нему, — то я оставляю вам жизнь в память о Людовике Кон-де. Он хоть и был мятежником и частенько восставал против власти короля, но слыл веселым и добродушным человеком, которого любил я. И почему так выходит, — внезапно пожал плечами Карл, — что если кого-то люблю я, значит, его обязательно будет ненавидеть мой брат Анжу, и наоборот. Нет, действительно, я и в самом деле терпеть не могу ни дю Гаста, ни Монлюка, в которых влюблен Анжу.
— Наверное, это потому, сир, — ответил Матиньон, — что у вас с братом разные представления о справедливости, честности и чести, а также о лицемерии и вероломстве.
— Но-но! — прикрикнул на него король. — Как вы смеете оскорблять особу королевской крови, сударь, да еще в присутствии его брата!
— Сир, прошу простить меня, — ответил Матиньон, — но я сказал только то, что думаю сам и что известно всем.
— А впрочем, вы правы, — тут же согласился король и махнул рукой, — я и сам скажу, что Анжу порядочный негодяй, и потому я его не люблю… да еще шепчется с королевой за моей спиной и неё против меня! Ну да бог с ним, речь сейчас не о нем. Я дарю вам жизнь, мсье, потому что вы верно служили принцу королевской крови, моему дяде, были его самым близким другом и так лес верно служите теперь его сыну, хотя вполне могли бы сейчас находиться где-нибудь на юге страны и наслаждаться любовью госпожи Д'Этамп. Больше всего на свете я ценю дружбу и преданность, к тому же хорошо знаю, что как королю Наваррскому не обойтись без услуг Лесдигьера, так принцу Конде не обойтись без верного Матиньона. А посему я объявляю вам обоим, что вы свободны и с этой минуты вольны делать все, что захотите, кроме одного: служить своим господам.
Все четверо переглянулись, явно не понимая вывода, сделанного столь неожиданно Карлом.
— Как! Вы лишаете нас и этих двух последних дворян! — воскликнул Генрих Наваррский. — Но вы же сами только что сказали, что преданнее слуг нам не найти!
— Вот именно, — ответил король, — это лучшие из лучших. А взамен я дам вам других.
— А эти?
— Они тотчас же покинут Лувр и уберутся из Парижа восвояси, хотя черт меня подери, если я понимаю, как им удастся выбраться живыми. Но это уже их дело.
— Но почему? — спросил Конде. — Разве им здесь грозит опасность, ведь они под защитой короля!
— На сей час — да! Но кто знает, что может случиться с ними впоследствии: через час, два, днем или вечером? Не буду же я все время охранять их! Или вы. Едва им захочется куда-то выйти, как на них набросятся разъяренные католики и с криками «Смерть еретикам!» прикончат одного и другого. Кто может быть уверен, что я в это время окажусь рядом? Больше их не спасет никто, тем более их господа, жизнь которых у самих висит на волоске. А потому говорю вам: бегите отсюда, спасайте ваши драгоценные жизни, которые нужны вам самим, вашим господам и Франции.
— Король прав, — произнес Генрих Наваррский, подходя к Лесдигьеру, — и если действительно все так и обстоит, то мы оказались пленниками в его доме, а пленным, как известно, слуги без надобности. Спасайте себя, как сможете, и да будет с вами Бог. Пройдет время, и мы снова встретимся, но тогда уже не будет войны, и вы выполните до конца клятву, которую дали моей матери и которую сейчас вынуждены нарушить в силу не зависящих от вас обстоятельств. Я освобождаю вас от нее до того дня, когда вашей жизни уже не будет угрожать опасность и когда вы понадобитесь мне.
