Лесдигьер только горько улыбнулся. Потом сказал:
— Еще в грудь…
— Вижу, — наклонился Рене и вдруг воскликнул: — Да ведь это пуля! Ну да, черт меня возьми! Вы что же, даже не заметили, как в вас стреляли? Лесдигьер тяжело вздохнул:
— Стрелков было много… Разве уследишь?
— Да, это верно. К счастью, пуля не задела ни одного мирного органа. Полет ее был слабый: либо стреляли совсем уж издалека, либо пуля наткнулась на что-то, например, на пистолет за поясом или на пряжку.
— Должно быть, так оно и было, Рене.
— Она скользнула по ребрам и застряла между ними. Выходного отверстия не видно. Сейчас мы ее извлечем, но придется потерпеть, ведь я буду резать живую ткань.
Лесдигьер снова улыбнулся и посмотрел прямо в глаза миланцу:
— Я ведь солдат, Рене. Мне довелось повидать и почувствовать в жизни боль страшнее, нежели эта. Не обращайте внимания, делайте свое дело.
Рене с восхищением поглядел на него:
— Приятно, черт возьми, иметь дело с мужественными людьми. И как это вы догадались завернуть ко мне?
— Еще минута — и от нас остались бы одни воспоминания, ведь все они были вооружены аркебузами. А о вас я вспомнил в последний момент, видно, Бог меня надоумил; теперь я еще чаще буду молиться ему.
— Бог здесь ни при чем, от веры одни беды. Молитесь лучше самому себе, ибо человек один, без всякой посторонней помощи — творец своего счастья.
— Вы необычный человек, Рене. В своем мировоззрении вы опередили наше время на столетие или два вперед; возможно, как раз тогда будут говорить вашими словами.
— У меня вы в безопасности, — проговорил Рене. — Никто не имеет права беспрепятственно входить сюда за исключением королевы-матери и тех, кого я лично приглашаю.
— А если она придет? — спросил Лесдигьер.
— Успокойтесь на этот счет: сейчас ей не до меня; к тому же она обычно входит с черного хода и сразу же поднимается ко мне на второй этаж. Но, во-первых, происходит это не так уж часто, только когда у нее возникает желание… сами пони маете какое, а во-вторых, ей никогда не попасть в эту комнату со стороны черного хода, так уж устроен мой дом.
— А что вы ответите мне на вопрос о религии, Рене? Ведь вы католик, разве не противоречит вашим убеждениям помогать гугенотам, а тем более лечить их?
— Я ждал этого вопроса.
— Что же вы ответите?
— То, что католик я не по убеждениям, а скорее в силу неизбежности. Помнится, я говорил вам, что совершенно равнодушен как к политике, так и к религии. Католик или гугенот — мне все равно.
— Как же тогда вы относитесь к событиям сегодняшней ночи?
— Я никогда не подал бы руку человеку, который задумал это смертоубийство. Учинить такое над живыми людьми, пусть даже у них другая вера — выше моего понимания. И давайте закончим на этом.
— Еще один вопрос. Сколько времени нам придется провести в вашем доме? Ведь мы наверняка будем причинять нам неудобства.
— Об этом не может быть и речи, — твердо ответил Рене. — И запомните, я не пожалею ничего, даже собственной жизни для друзей, но я очень жесток и беспощаден по отношению к врагам.
— Хорошо, что мы не входим в их число.
— Я тоже так думаю, — спокойно ответил Рене.
Заключение
Что же делал король в это утро? Спал ли он крепко и безмятежно и видел радужные сны или мучился угрызениями совести по поводу содеянного? Раскаялся ли в безумном решении или, наоборот, приказал продолжать бесчинства?
Карл, для которого это вначале казалось необходимой мерой по восстановлению порядка в стране, по свидетельству Д’Обинье, едва рассвело, самолично расстреливал с балкона дворца бегущих по набережной в поисках лодок гугенотов. Однако потом, когда он получил донесения о невиданных масштабах резни и зверствах парижан, когда увидел, как вода в Сене покраснела от крови безвинных жертв, словно Бог наслал на Париж одну из казней египетских
[33]
, он не на шутку перепугался и, устрашившись содеянного, приказал прекратить избиение протестантов и разоружить католиков. Но тех было уже не остановить — не помогали ни угрозы, ни наказания. Они опьянели от вида и запаха крови, жажды легкой добычи и не обращали внимания ни на какие приказы, не останавливаясь даже перед угрозой смертной казни. К тому же все стало походить на обычное разграбление города, где городская беднота, бродяги и воры имели прекрасную возможность совершенно беспрепятственно стать богачами за счет разорения какой-либо из ювелирных лавок либо уничтожения семьи зажиточного дворянина или купца. Поди, наведи тут порядок, разве их теперь остановишь? А католиком ли, гугенотом ли был убитый — велика ли разница, просто в суматохе перепутали.
И все же, повинуясь приказам короля, а также обеспокоенные актом свершившегося злодеяния и последствиями оного, эшевены и квартальные старшины к полудню двадцать четвертого наводят порядок в городе, и массовая истерия угасает. Но тут как на грех некий монах во всеуслышание заявил, что на кладбище Невииноубиенных расцвел внезапно куст боярышника, до того весь высохший (чудо, придуманное скорее всего теми же церковниками). Увидев в этом знак, посланный небом, и уверившись, что оно одобряет содеянное и благословляет истинно верующих на возобновление уничтожения врагов Господних, парижане, забыв о воле монарха, вновь взялись за оружие и бросились добивать тех, кто еще остался в живых.
Резня в Париже не утихала в течение целого дня.
Над городом стлался едкий дым пожарищ. Это горели дома гугенотов.
В последующие два дня избиения реформатов продолжались сначала в Париже, а потом и в соседних городах, За тем пламя ненависти к протестантам перекинулось в другие провинции, и вскоре по всей Франции началась массовая резня, продолжавшаяся еще несколько месяцев, невзирая на королевские указы о прекращении зверств. Так было в Саже, где поголовно истребили всех гугенотов, в Ажане, Кагоре, так произошло с Мартенвильской башней на Луаре, которую подожгли вместе с укрывавшимися в ней протестантами. Такая же участь постигла последних и в других городах; спастись удалось немногим.
Пример столицы дал толчок. Стая послушно пошла за вожаком.
В депешах, отправленных наместникам провинций и послам союзных держав, король объяснял причины резни не чем иным, как столкновением двух давно враждующих между собою парижских домов — Шатильонов и Гизов — и обещал сурово покарать виновных, как только их найдут. (Ну чем не Монтекки и Капулетти у Шекспира?). Действительно, сделали вид, что их нашли и арестовали двух совершенно ни в чем не повинных людей — полковника-гугенота де Брикмо, доверенного человека Колиньи, и Арно де Каваня, члена тулузского парламента, тоже гугенота. Их пытали, выведывая тайны заговора против правительства, потом приговорили к смерти и повесили при стечении парижской знати на Гревской площади Парижа. Но перед этим, руководствуясь советом Гиза, король в посланиях, имеющих целью объяснить причину резни, представил дело так, будто имела место государственная измена; отсюда такие жестокие меры к заговорщикам, и самым главным из них — чем, которых казнили. Брикмо, кстати, было семьдесят пять лет. Ему ли устраивать заговоры?
