— Теперь Диана Французская осталась сиротой.
Анн де Монморанси положил руку ему на плечо и тихо произнес:
— Она стала сиротой уже давно, в день смерти своего отца, короля Генриха.
— Как же так? Но ведь Диана де Пуатье…
— Она не была ее матерью, а всего лишь воспитательницей. Бедная девочка так и не узнала правды, если только приемная мать не призналась ей в свой смертный час. Ныне об этом знают только три человека: я, Екатерина Медичи и герцогиня Д'Этамп.
— Но как же так случилось? — не веря своим ушам, спросили Лесдигьер и Шомберг.
— Девочка родилась в тридцать восьмом году от нашего короля, в то время принца Генриха Орлеанского, и некой девицы по имени Филиппа Дучи. Она была родом из Монтакальери и после родов удалилась в монастырь. Малютку привезли во Францию и доверили попечению госпожи де Брезе, жены великого сенешаля, которая звалась Дианой де Пуатье, а впоследствии стала герцогиней де Валантинуа. Диана дала девочке свое имя и всегда нежно и горячо любила дитя короля Генриха, как, впрочем, и все, что к нему относилось. Позже, когда девочку выдали замуж за герцога де Кастро, никто не счел нужным выдавать тайну ее рождения, и для всех она осталась /дочерью Дианы де Пуатье и Генриха II. Как незаконнорожденная, она получила титул герцогини Ангулемской, но все тайком называют ее мадам Бастард. Вот и вся тайна ее рождения. И еще, о чем я вас прошу, — молвил коннетабль, — вы должны делать вид, будто вам ничего не известно.
Оба молодых человека поклялись коннетаблю в молчании.
— Ну а чем теперь думаете заняться? — спросил старый Монморанси.
— Отправимся на прогулку по вечернему Парижу и в одном из трактиров помянем покойную герцогиню.
— Отправляйтесь, друзья мои. Что касается меня, то я сейчас еду в Анэ, ибо мне надлежит отдать моему другу последний долг.
Глава 6
Еще раз о благодарности миланца Или о том, как иногда не стоит Злоупотреблять ужином
Недели три спустя, когда Лесдигьер вернулся из инспекционной поездки в один из замков герцога, они с Шомбергом вышли из дворца коннетабля, сели на коней и направились по улице Сент-Антуан к центру.
— Старик явно не в себе, — произнес Шомберг, когда они поравнялись с дворцом прево. — Вот уже второй раз я слышу от него о каких-то видениях, которые будто бы посещают его. Причем каждый раз он твердит, будто ясно различает во тьме силуэты своих давно погибших соратников.
— Ему пошел уже восьмой десяток, — отозвался Лесдигьер. — Нам никогда не повидать столько, сколько видел этот человек на своем веку.
— Жаль было бы потерять его, — вздохнул Шомберг, — для меня ведь он как отец. По-моему, другого такого, который столь радел бы о благе отчизны, просто нет. Недаром он примкнул к партии политиков, которая стремится к примирению враждующих сторон, к прекращению борьбы между католиками и гугенотами. И за это его любят те, кто любят отчизну, за это любим его мы с тобой, Франсуа.
— Оставим это, Шомберг, мы будто бы уже хороним его. Смотри, видишь, вон там, впереди? Что это за толпа? — и Лесдигьер указал рукой на скопление народа в начале улицы Сент-Антуан.
— Любопытно, — отозвался Шомберг. — Поедем поглядим, в чем там дело.
Они подъехали ближе и увидели трибуну, возведенную у стены госпиталя Сент-Эсприт. На трибуне стоял монах в коричневой рясе францисканца и, держа в одной руке требник, а в другой — распятие, кричал в толпу:
— Мы живем снова и снова, пока не сольемся с Великим Единым и не освободимся от жизни. Истинные христиане верят, что после земной жизни человека ожидает жизнь вечная, вечное счастье с Богом. Ибо, подобно Иисусу Христу, мы воскреснем вместе с нашим телом. А теперь зададимся вопросом, братья и сестры: есть ли жизнь после смерти? Что остается от нас, когда тело умирает?..
— Кажется, мы попали на проповедь, — изрек Лесдигьер, склонившись к уху Шомберга, — и если мы сию минуту отсюда не уедем, то рискуем потерять впустую добрых часа два: монах, кажется, не на шутку завелся.
— Видишь, вон там, сбоку от трибуны — капеллан и с ним два монаха? — тихо заметил Шомберг. — Эти зорко следят за слушателями и, если их рассердить внезапным уходом, могут в самом неожиданном месте и в весьма неподходящее время объявить тебя перед лицом двора богохульником и нечестивцем.
— Но что же делать? Слушать этого сектанта, морочащего людям головы и призывающего их с улыбкой расстаться с жизнью земной ради жизни небесной?
Дальше началась проповедь о вероотступничестве, и тут монах, вооружившись изречениями святого Августина
[76]
, принялся обрушивать их на толпу, благоговейно внимающую ему:
— Блаженный Августин уверяет нас: «Христианская любовь к ближнему обязывает не только помогать вероотступнику спасти самого себя, но и принуждать его к этому, если он добровольно отказывается отречься от своих пагубных воззрений». Еретики есть заблудшие овцы, а служители церкви — не кто иные, как пастухи, обязанность которых — вернуть этих овец в стадо, пуская в ход, если надо, кнут и палку. Нет необходимости казнить заблудшую овцу, достаточно ее высечь, чтобы как следует проучить. Но законно с этой целью применять и пытки, наносящие вред всего лишь грешной плоти — темнице души, если с их помощью можно вернуть еретика на путь истинный. Ибо, согласно Августину, наказание ереси — не зло, а акт любви.
На этом этапе Лесдигьер почувствовал, что еще немного, и он вконец отупеет или, чего доброго, тронется умом. Поняв это по его лицу, Шомберг кивнул ему, и они, держа в поводу своих коней, тихонько вышли из толпы, никем не замеченные.
— Религия для правящих классов ценна тем, что они рассматривают ее лишь как прекрасное психологическое средство, удерживающее народные массы от всяческих помышлений на «бунт и измену» существующему порядку.
— Не вздумай сказать этого где-нибудь еще, — ответил Шомберг. — От твоих слов за сто лье попахивает ересью и костром.
— В самом деле, Шомберг, ужели ты полагаешь, что вся аристократия и правительство верят во все эти поповские басни и ходят в церковь потому, что набожны? Ничуть не бывало. Каждый из них плевать хотел на религию, им все равно — католики или гугеноты. Всякий ходит на мессу лишь потому, что рассматривает церковь как аппарат для личного обогащения путем одурманивания и откровенного грабежа темных народных масс.
Друзья проехали мост Нотр-Дам и церковь Сен-Дени-де-Ла-Шартр, потом свернули налево и остановились на перекрестке улиц Мармузе и Абревуа. Здесь находился трактир «Желтый петух». Оттуда слышался шум и доносился аппетитный запах жаркого. Шомберг, улыбаясь, протянул руку, указывая направление, и друзья вошли туда, оставив лошадей в конюшне, которые имелись при каждом постоялом дворе.
