— Ваше Величество, уверяю вас, я отношусь к протестантам лояльно! И мои действия в Васси, видит Бог, были вызваны не стремлением подорвать внутреннюю политику страны, как вы изволили выразиться, а исключительно желанием наказать горстку мятежников, осмелившихся во всеуслышание поносить католическую религию и выражать недовольство королевским эдиктом…
— Довольно, герцог, — властным жестом оборвала его красноречие королева. — У меня нет оснований не доверять рассказу шевалье де Лесдигьера. Веру же вашим словам вы уже не первый раз компрометируете собственными поступками, направленными, смею предположить, лишь на снискание популярности в народе. В чем, похоже, весьма преуспели. Достаточно выйти за ворота дворца, чтобы убедиться: многие горожане уже сейчас готовы провозгласить вас королем и встать под ваши знамена.
— Ваше Величество несколько приукрашивает действительность, — не очень уверенно возразил Франциск де Гиз, раздосадованный в душе, что регентша разгадала его честолюбивые намерения.
— Вы, кажется, возомнили себя вторым Филиппом, а бедных гугенотов — альбигойцами
[45]
, — продолжала, не обратив внимания на его реплику, Екатерина. — Однако забыли, что трон пока еще не ваш, а гугеноты — такие же подданные короля, как и католики. Разница лишь в заблуждении первых относительно некоторых постулатов веры.
— Ваше Величество, помилуйте, но я ведь и выступаю как раз против этих заблуждений новоявленных реформаторов! — с жаром воскликнул герцог. — Причем от лица Церкви. Не станете же вы оспаривать правоту Ватикана?
— Не стану. Но оружие не должно быть слепым, когда его направляет трезвая и умелая рука. Никто не давал вам приказания устраивать резню! На этом закончим, — Екатерина встала. — Я еще не вынесла решения в отношении вас, оглашу его позднее.
Гиз стремительно вышел из покоев королевы и отправился к себе во дворец, полный смутных предчувствий, догадываясь, что вслед за этим последует его удаление от двора.
— Битва при Васси принесла свои плоды, — сказал маршал Лесдигьеру, когда они вышли в коридор, и адмирал попрощался с ними. — Париж прославляет Гиза как героя и уже видит его своим королем. Положение ваших братьев по вере весьма незавидное, теперь на них повсеместно начнутся гонения, и меня, честное слово, беспокоит ваша судьба, Лесдигьер.
— Монсеньор, каким бы трагическим ни оказалось положение дел, я не изменю вере отца, в которой воспитал меня, и не предам своих братьев.
— М-да, — покачал головой маршал, — это и разнит вас с теми, кто принимает участие в войне из личных побуждений. Что ж, коли так, я не стану вас переубеждать в обратном, тем более что и сам в некотором роде сочувствую вашему движению. Но сейчас я бы хотел поговорить о другом.
— О чем же, монсеньор?
— Во-первых, не верьте Екатерине Медичи!
Лесдигьер от удивления вытаращил глаза. Маршал продолжал:
— Я говорю так потому, что доверяю вам и знаю, что вы никогда не выдадите чужих секретов.
— Монсеньор…
— Ладно, ладно, я давно уже убедился в вашей честности и порядочности, в противном случае вы бы только провожали меня на охоту и обратно.
Лесдигьер кивком головы выразил свою признательность маршалу за эти слова, потом спросил:
— Почему же я не должен верить королеве, монсеньор?
— Сейчас мы видели маленький спектакль и ничего более. Лишь только вы рассказали мне, как действительно развивались события в Васси, я сразу понял, что присутствие адмирала Колиньи при беседе Медичи с Гизом необходимо. Я подбросил Екатерине хорошую приманку, и она сходу набросилась на нее, дав понять Колиньи, будто никогда не замышляла ничего дурного против гугенотов. Более того, готова подвергнуть опале человека, посмевшего обидеть ее подданных, по ошибке исповедующих ложную веру. Теперь адмирал всем и каждому будет говорить о лояльности Екатерины Медичи по отношению к протестантам. Пройдет какое-то время, и она, почувствовав перевес Бурбонов и Шатильонов, спешно отправит их куда-нибудь, а сама призовет Гизов, и гугеноты снова отойдут в тень. Это лавирование между двумя партиями она называет гибкой политикой. Но я не осуждаю ее, поймите; скорее всего, она права, ведь на ее женских плечах — судьба целого государства.
Отныне она будет стремиться к тому, чтобы обе партии, враждуя друг с другом, тем самым ослабляли себя, что предотвратило бы всякую угрозу трону ее сыновей со стороны высшей аристократии. Чтобы почувствовать все нюансы государственного управления, шевалье, надо быть тонким политиком и ловким придворным. Вскоре вы с моей помощью станете и тем и другим. Вы сами не понимаете, какую услугу оказали сегодня Ее Величеству, мечтавшей избавиться от Гизов, а заодно и мне, человеку, у которого вы служите. Завтра же я напомню ей о вас, и она подыщет вам хорошее место, если, конечно, вас не совсем устраивает нынешнее. А дальше… хоть я и не прорицатель, но черт меня подери, если вы через десяток-другой лет не станете маршалом Франции! Я позабочусь об этом.
— О, монсеньор…
— Я самолично возьмусь за ваше воспитание, и очень скоро к вам станут обращаться как к сиятельной особе. А теперь о вашей королеве Жанне Д'Альбре, — неожиданно сказал маршал. — Ей нельзя больше оставаться в Париже, напоминающем сейчас взбесившуюся волчью стаю, в которой оказался чужой волк.
— Да, но адмирал! Ведь теперь, поскольку Гиза нет, королева может опереться на него, а он — на нее!
— А его брат кардинал? Достаточно сильная фигура и весомая величина, как в духовном, так и в светском отношении. Нет, шевалье, Колиньи немедленно уедет из Парижа к себе в Орлеан и будет ждать, пока страсти утихнут. Другое дело — Конде; тот вспыльчив и горяч и может натворить глупостей. И, наконец, Жанна Д'Альбре. Тут у королевы-матери особый интерес, какой — никто не знает. Боюсь, не считает ли она ее своей заложницей на тот случай, если Париж взбунтуется и потребует одно из двух: либо вернуть Гиза, либо выдать виновника его опалы. Вернуть мятежного герцога — значит добровольно отдать трон. Вот тогда-то королева-мать пожертвует им самую сильную фигуру — королеву, не боясь при этом уже ни Колиньи, ни Конде, которые являются всего лишь боевыми слонами, как фигуры на шахматной доске. В противном случае мне придется ввести в город войска и наказать бунтовщиков, на что королева-мать никогда не даст согласия.
Лесдигьер нахмурился, ясно представив себе опасность, которой подверглась бы королева Наваррская, если бы Гиз вздумал поднять на ноги весь Париж и штурмом взять Лувр.
— Положение как никогда более серьезное, — снова заговорил Монморанси, будто читая мысли юного гугенота. — Екатерина Медичи ничего не сможет сделать, если горожане осадят Лувр и потребуют выдачи Жанны Д'Альбре. Вы потеряете свою королеву и главного вождя вашей партии, и я не дал бы никаких гарантий, что это не может произойти.
