Жанна повернулась к маршалу.
— Ваше Величество, — сказал тот, — вам должна быть известна моя лояльность по отношению к обеим партиям, а также и то, что я всегда по мере моих сил стараюсь предотвратить вооруженные столкновения двух группировок, но, к несчастью, не в силах уничтожить религиозные распри внутри государства. Я, скорее католик, чем гугенот, но более политик, чем католик. Вопросы религии не волнуют меня в той степени, в какой ими озадачены представители двух враждующих партий, однако я обеспокоен ими в той мере, в какой они тормозят развитие и процветание Французского королевства и препятствуют его мирному существованию. Поэтому я всегда готов встать на сторону угнетенных.
— Иными словами, вы за нас, герцог?
— Я этого не говорил, мадам. Но я не люблю, когда беспричинно проливают кровь, в особенности, когда ее проливают французы. Я с радостью встану грудью на защиту отчизны от внешнего врага, но я никогда не подниму оружия против соотечественников, какой бы веры они ни были. Я готов отдать жизнь за человека, в жилах которого течет королевская кровь, если вижу, что ему угрожает опасность.
— О ком вы говорите, герцог? Кому из особ королевской крови может угрожать опасность?
— Вам, мадам.
— Мне? — казалось, Жанна ничуть не удивилась. — Но почему?
— Потому что католики подняли головы, потому что они выбрали своим вождем Гиза, и, наконец, потому, что, обманутые им, они готовы истребить всех гугенотов Парижа. Начнут они, разумеется, с вас.
— Но что все-таки произошло в Васси?
Лесдигьер вкратце рассказал Жанне Д'Альбре, что случилось с протестантами на Сент-Антуанской дороге.
— О Бог мой, — произнесла Жанна, бледнея от гнева, — какое низкое коварство!.. Как он посмел! И этот человек стремится к власти…
— И то, что он навлек на себя немилость Екатерины Медичи, еще ни о чем не говорит, — в тон ей продолжил маршал. — Под тяжестью обстоятельств она может выдать вас, чтобы утихомирить католиков и дать понять Гизу, что она по-прежнему считает его своим другом. Этим королева в известной мере предотвратит государственной переворот.
Жанна как завороженная глядела на Монморанси, обдумывая сказанные им страшные слова.
— Что вы мне советуете, господа?
— Бежать из Лувра! Над вашей головой собрались тучи, и одному Богу известно, когда разразится гром. Погибнете вы — погибнут надежды гугенотов на восстановление справедливости или отмщение.
Жанна вспомнила разговор с Екатериной Медичи и поняла, что теперь королева-мать не сможет помочь ей, даже если бы хотела. Оставался Антуан Бурбонский, ее муж.
Маршал тем временем прибавил:
— Вам нельзя превратиться в заложницу, поскольку принц Конде не станет сидеть сложа руки и, как я полагаю, захочет отомстить за резню в Васси.
— Но мой муж! — воскликнула Жанна, уцепившись за мысль, только что промелькнувшую у нее в голове. — Я хотела бы повидаться с ним. А впрочем… — тут же остыла она и горько улыбнулась. — Кажется, я и в самом деле никому здесь не нужна, даже собственному супругу, — произнесла она. Потом гордо подняла голову и воскликнула: — Но со мной мои протестанты, и я нужна им! Ради них и за них я и буду бороться до конца жизни моей! Что же до моего мужа, то он окончательно распростился с кальвинизмом. С тех пор как он принял мессу, наши отношения окончательно разладились.
Монморанси не подал и виду, что он в курсе семейных дел наваррской четы. Единственным, кто невольно пострадал в этой супружеской размолвке, оказался юный принц Генрих Наваррский, который вынужден, будет под нажимом отца перейти в католичество.
— А теперь решайтесь, мадам, сейчас или никогда! — настаивал маршал. — Ваша смерть послужит только поводом ко всеобщей резне, и они не замедлят ее учинить сегодня в Париже, а завтра — во Франции.
— Вы правы, господа, — проговорила Жанна, задумчиво глядя в окно на мокрую от прошедшего дождя мостовую. Она резко обернулась, схватила со стола колокольчик и позвонила.
Портьера из красного бархата сдвинулась в сторону; в проеме показался человек в одежде дворянина.
— Ла Торше, велите немедленно запрягать мою карету! Мы уезжаем.
— Позвольте спросить, куда?
— Домой. В Беарн.
— Слава Богу! — воскликнул дворянин и мгновенно скрылся за портьерой.
— Вот видите, даже ваши дворяне поняли, что воздух Парижа становится вреден для вас и для них самих.
— Да, герцог, вы правы. Но теперь помогите найти моего сына, я должна проститься с ним.
— Хорошо. Но сейчас меня беспокоит другое.
— Что же?
— Екатерина Медичи могла отдать приказ всем постам, чтобы вас не выпускать из Лувра.
— Приказ? Но зачем?
— Разве вы не понимаете? Вы нужны ей в качестве заложницы. Если гугеноты захотят взять реванш и пойдут штурмом на Париж, они не посмеют вломиться в Лувр, ибо им пригрозят в этом случае вашей головой. Таковы мои предположения, и я боюсь, что они верны.
— А если все же рискнуть?
— Она велит удвоить посты, в лучшем случае.
— А в худшем?
— Взять вас под стражу.
— И она осмелится это сделать?
— Не сомневайтесь, мадам, эта дама способна на все, и вам об этом должно быть хорошо известно.
— Но что же нам делать?
— Я, кажется, знаю: нам поможет король! Только Карл сможет открыть для вас все двери, и никто другой. Теперь все зависит от моей дипломатии. Ждите меня здесь. Лесдигьер, вы остаетесь с королевой, а я скоро вернусь.
Юный Карл IX находился у себя и откровенно скучал в обществе придворных, занимавших его пустыми рассказами. Маршалу не без труда удалось пробиться к нему и шепнуть на ухо несколько слов:
— Сир, мне необходимо переговорить с вами с глазу на глаз.
— Что-нибудь важное? — лениво поднял на него глаза король.
— Да, сир.
— Пойдемте к Тронному залу, по дороге вы мне расскажете.
Они так и сделали, и когда Карл услышал просьбу герцога, то остановился и состроил недовольную гримасу:
— Но если моя матушка действительно отдала такой приказ, я рискую навлечь на себя ее гнев.
— Ах, сир, неужто вам совершенно безразлична судьба королевы Наваррской, сына которой вы так любите?
— Это, правда, я люблю моего братца Генриха и с большим уважением отношусь к его матери, но… если матушка все же узнает, что я поступил вопреки ее воле…
— Сир, это всего лишь мои догадки, что она отдала такое распоряжение, и все может оказаться совсем не так. Просто вам предоставляется удобный случай заявить о себе, напомнить всем…
— О чем же?
