— Я полагаюсь на волю провидения, господин де Ремон, а оно всегда на стороне справедливости.
— Если Конде убьет вас, ваш отец убьет меня. Герцог резко повернулся к учителю:
— Это он вам так сказал?
— Он дал понять, что в этом случае не жить ни мне, ни моей семье. Со мной живут дочь и ее маленький ребенок. Они останутся без крова, их выбросят на улицу. Я не говорю уже о своей собственной участи. Только вы сможете предотвратить несчастье, и на вас, как на Бога, я уповаю.
— Черт возьми! — воскликнул маршал. — Господин коннетабль проявляет чрезмерную отцовскую любовь, думая, что его сыну придется поступиться чувством благородства, которое он сам же в нем воспитал. Едем к нему!
— Не стоит этого делать, монсеньор, — сказал гость, не двинувшись с места. — Вам не удастся изменить решение коннетабля. Поверьте, у него были на то веские основания. Ваша жизнь неизмеримо дороже, нежели жизнь Конде, и она нужна не столько вам самому, сколько Франции. Коннетабль стар… очень стар. Кто наследует ему после его смерти? Конде? Колиньи? Быть может, ваш брат? Впрочем, в Париже я человек новый и не мне давать вам советы, но подумайте хорошенько, господин маршал, о возможных последствиях дуэли.
Старый учитель был прав, и герцог понимал это. В случае его смерти род Монморанси обречен на забвение, ибо коннетаблю недолго осталось жить, и все свои надежды на продолжение рода и благополучие их семейства он связывал со старшим сыном. Было, правда, еще три, но Шарль и Гильом были далеки от политических дел государства и еще дальше — от королевского двора. Третий, Генрих де Монморанси, странствовал где-то по Европе и знать ничего не хотел о внутренних распрях в своем государстве.
Смерть Конде, в свою очередь, устраивала Екатерину Медичи. Слишком возвысилась и упрочилась в последнее время партия гугенотов, чересчур многочисленны и наглы они стали. Убрав вождя, Екатерина быстро утихомирит буйные головы, и вновь восстановится равновесие, о чем так радеет и старый коннетабль и что необходимо для исстрадавшейся, израненной Франции, терпеливо зализывающей свои раны после неудачных итальянских походов и собственных религиозных войн.
О победе своего сына мечтал и Анн де Монморанси, ибо в этом случае путь к неограниченной власти становился свободным. Это предвещало полное торжество дома Монморанси над вождями и сторонниками обеих партий, это сулило мир в королевстве, это было благом для Франции и ее народа.
Смерть Конде устраивала и господина де Рамона. Как добрый католик, он теперь уже от всей души жалел, что выдал секреты своего мастерства вождю противной партии, и с огорчением думал, что эти тайные приемы стали или, быть может, станут общим достоянием армии гугенотов.
— Итак, вы утверждаете, — нахмурился маршал, — что мой противник владеет особыми приемами, о которых неизвестно никому? А также полагаете, что мне тоже надлежит знать о них, дабы не дать принцу убить себя?
— Так думает ваш отец, этого хочет все королевство.
— Что ж, в таком случае идемте, — тряхнул головой Франсуа де Монморанси. — Но помните, я делаю это только ради спасения вашей жизни, ибо коннетабль действительно способен осуществить свою угрозу, если пойти против его воли. Идемте же!
— Куда? В фехтовальный зал, разумеется!
Глава 4
Дуэль
В пятницу рано утром, едва солнце показалось из-за шпилей церквей и башен Парижа, дуэлянты прибыли на место.
Это была небольшая поляна на окраине Булонского леса.
С принцем Конде были Матиньон, Колиньи и де Ла Ну, со стороны Франсуа де Монморанси присутствовали Лесдигьер, Шомберг и Водемон. Матиньнон с Лесдигьером удваивали дуэлянтов. Можно было утроить и даже учетверить поединок, но остальные участники не выказали особенного желания, хотя Шомберг и предложил свои услуги.
Адмирал Колиньи, которого прозвали «ходячим кодексом дворянской чести и поведения», собственноручно позаботился о том, чтобы все необходимые условия поединка были соблюдены. Он проверил длину клинков противников, убедился, что оба в камзолах с отстегнутыми брыжами (было довольно прохладно), а значит, одинаково одеты, и поставил их так, чтобы солнце, появись оно внезапно, не слепило глаза ни тому, ни другому. Перед поединком, помня свои обязанности, секунданты сделали попытку помирить враждующих и всем полюбовно разойтись.
— Мне нанесли оскорбление, — заявил Конде, пробуя клинок своей шпаги на гибкость, — и этот позор можно смыть только кровью.
— Я пообещал себе дать урок вежливости господину принцу Конде, и ничто теперь уже не вынудит меня отказаться от принятого решения, — проговорил герцог, рассекая клинком воздух.
— И вы будете наказаны, мсье, за то, — произнес Конде, — что вздумали учить принца крови хорошим манерам.
— Каждый принц, прежде всего мужчина и дворянин, — ответил герцог, — и никогда не должен об этом забывать. То, что дворянин, у которого он похитил даму сердца, ниже его по общественному положению, еще не дает права пользоваться льготами принца крови, тем более что дворянин этот — гугенот.
— Вот как! — воскликнул Конде, искренне удивившись. — Выходит, он мой собрат по партии? В таком случае я от чистого сердца, прошу у него прощения; жаль, что он не слышит меня в эту минуту.
— Лесдигьер, — обернулся герцог к своему гвардейцу, — у вас просит прощения сам принц Конде. Прощаете ли вы его?
— От всего сердца, — произнес Лесдигьер, поклонившись Конде.
— Ах, так это вы, молодой человек? — и Конде с любопытством поглядел на Лесдигьера.
— К моему великому сожалению, монсеньор, — ответил Лесдигьер.
— Надеюсь, это не заставит вас отказаться от поединка, кузен? — спросил Монморанси.
— Напротив, герцог. Я весьма огорчен, что обидел единоверца, и считаю, что должен быть наказан за это. Я рад, что мне не придется скрестить оружие с ним и что вы, католик, явитесь, так сказать, орудием мщения за честь этого дворянина. Если я получу хороший удар шпагой, я буду считать, что Бог отвернулся от меня. А теперь начнем, солнце, кажется, уже начинает пригревать. Готовы ли вы, господа? — спросил Конде у Лесдигьера и Матиньона.
— Готовы, монсеньор.
— Тогда к бою! Ad rem!
[61]
И четыре шпаги, скрестившись, зазвенели в воздухе.
Монморанси сразу понял, что имеет дело с незаурядным противником. Конде сражался хладнокровно, умело, не допуская ошибок. Шпага будто приросла к его руке, он владел ею виртуозно. Поначалу он не нападал, только защищался, и в этом сказалось мастерство, перенятое им у Гийома де Ремона. Однако герцог вел бой в той же манере, и оба противника, равные по силе и мастерству, никак не могли поймать один другого на ошибке.
Наконец Конде сделал выпад, но удар был искусно отбит; герцог тоже перешел в нападение, но и он потерпел неудачу. Выходя из одной позиции, принц атаковал батманом, который показал ему г-н Гийом, но удар был настолько мастерски отражен приемом, которому противника обучил Буасси, что он чуть было не выронил шпагу из руки. Герцог, быстро перейдя из одной позиции в другую, искусно применил дегаже, но точно так же, как Буасси учил его уходить от дегаже, этот удар был отбит принцем Конде.
