— Сколько времени я здесь лежу? — спросил Конде.
— Пять дней.
— Выходит, только с вашим приходом я начал выздоравливать?
— О, ваше высочество, не надо преувеличивать моих заслуг. Медицина не всесильна, и мы, медики, подчас помогаем один другому опытом, знаниями в той или иной области, — уклончиво ответил Шаплен.
— Хорошо. Я замолвлю за вас словечко перед Ее Величеством. А где мой врач?
— Ле Лон спит. Мы разделили с ним ночь: он дежурил до четырех утра, теперь моя очередь.
— А где Колиньи? Почему я не вижу Ла Ну? Что с Матиньоном, он выздоровел?
— Монсеньор, с господином Матиньоном все в порядке, рана его оказалась не столь серьезной, как ваша.
— Еще бы! Я видел, как герцог вытащил из моей груди клинок, чуть ли не на целую ладонь обагренный кровью.
— Я вижу, к вам возвращается память, ваше высочество, а это верный признак выздоровления.
— К черту память! Где адмирал? Я хочу видеть адмирала!
— Но, монсеньор, только шесть утра, все спят…
— В самом деле? Хм… Ну что ж, тогда дайте мне еще ложку вашего волшебного питья, и я тоже усну. Нет, честное слово, после него я чувствую себя будто заново родившимся! Вы искусный лекарь, господин Шаплен!
— Ваше высочество, вам нельзя долго разговаривать. Я боюсь, как бы не открылась ваша рана.
— Ну, хорошо, хорошо… — и принц, проглотив содержимое ложки, снова заснул.
…Через три дня после посещения мэтра Паре, когда Конде уже сидел в кровати и с жадностью уминал куриную ножку с оливками, к нему вошел Колиньи.
— Оставьте нас, — коротко сказал он, и оба врача вышли.
— Вы пришли кстати, адмирал, — произнес Конде, заканчивая с едой и вытирая пальцы салфеткой. — Я совсем одичал в своей берлоге и, наверное, за это время накопилась куча новостей, которые мне хотелось бы знать.
— Право, принц, мне нечего вам рассказать, — развел руками адмирал. — Матиньон уже совсем здоров, только иногда корчит рожу от неловкого движения рукой; королева-мать беспокоится о вашем здоровье…
— Что поделывает моя любовница? Последняя, маркиза де Лимейль?
— Нашла себе утешение в объятиях моего брата.
— Неблагодарная, — хмыкнул Конде, — мало того, что ни разу не навестила меня во время болезни, она вздумала предать меня! Самым подлым образом, на глазах у всего двора! Вот они, женщины, адмирал! Ну да ладно. Что поделывает король?
— Делает вид, будто царствует. И по-прежнему развлекается со своими собаками и шлюхами, которых поставляет ему Гонди. Его мать, кстати, вознамерилась совершить большое путешествие по Франции. Хочет показать французам их короля.
Скорчив гримасу, Конде махнул рукой:
— Эти Валуа не перестают меня удивлять своими чудачествами. Что слышно о Монморанси? Он, верно, приобрел теперь славу Геракла, убившего лернейскую гидру
[62]
.
— Ничуть. Он тоже тревожится о вашем здоровье и ежедневно посылает к вам своего человека.
— Вот как? И кто же этот человек?
— Это Лесдигьер, поручик гвардии герцога.
— Помнится, он нашей веры. Хорош, однако, протестант, служащий политику-католику.
— Это очень умный и храбрый дворянин, мой принц, и он в чести у Монморанси. Кстати, не без его помощи нам удалось избавиться от герцога Гиза. Наконец, это тот самый дворянин, которому вы, принц, обязаны жизнью.
Конде удивленно вскинул брови:
— И вы говорите, что он спас мне жизнь? Каким же это образом?
— Именно он привел того врача, который вырвал вас из лап смерти.
— Что вы говорите, разве меня лечил не Шаплен?
— Но по указаниям мэтра Амбруаза Паре, которого привел Лесдигьер. Никто уже не ручался за вашу жизнь, принц. Оба врача, Ле Лон и Шаплен, не распознали истинное течение болезни и своими действиями чуть было не уложили вас в могилу.
— В самом деле? Мерзавцы… Однако этот самый Шаплен и словом не обмолвился об истинном положении дел. Надеялся, что правда не выплывет наружу?
— Не думаю. Но он не мог вернуться к королеве с известием, что раненый принц удалил его от себя за невежество. Не будем и мы разубеждать Ее Величество в искусстве личного врача.
— Так он протестант, этот хирург?
— Совсем недавно он примкнул к нашей партии гонимых. Помнится, это было после Орлеана.
— Я хочу его видеть, Колиньи. Я желаю отблагодарить того, кому обязан жизнью.
— Деньгами? Он горд и не возьмет ни су с человека, являющегося вождем его партии.
— Что же, в таком случае, мне сделать для него?
— Думаю, принц, он сам скажет, когда вы навестите доктора в его скромном жилище.
— Решено, Колиньи, как только я встану на ноги, мы немедленно сходим к этому лекарю. Где он живет?
— Где-то неподалеку, спрошу у Лесдигьера.
— Честное слово, адмирал, если бы я мог уже достаточно хорошо ходить, я тотчас нашел бы этого гвардейца и от всего сердца пожал бы ему руку.
— Вовсе не обязательно вставать для этого с постели, принц. Этот гвардеец — в приемной, и давно ждет, когда вы соблаговолите принять его.
— Черт вас возьми, Колиньи, — воскликнул Конде, — зовите же его сюда, я хочу с ним поговорить.
Лесдигьер вошел и почтительно склонился перед полулежащим в постели принцем Конде.
— Садитесь, молодой человек, — проговорил принц, указывая вошедшему на стул рядом с адмиралом. — По правде говоря, это я должен бы поклониться вам. Ведь именно вы привели этого замечательного хирурга.
— О, монсеньор, — скромно ответил Лесдигьер, — я только исполнил свой долг.
— Не только долг, но и чувство уважения и любви к вашему вождю руководило вами, надо полагать? Не отвечайте. В самом деле, о какой любви к человеку может идти речь, если этот человек похитил у вас вашу любовницу? Вернее, пытался похитить.
— О, монсеньор, — произнес Лесдигьер, — поверьте, я уже забыл об этом инциденте.
— Да, но об этом не забыл я, мсье, и буду помнить долго. Помнится, там, в лесу, я попросил у вас прощенья… Но если тогда это было произнесено с оттенком сарказма, то теперь я вторично от чистого сердца прошу простить меня. Я поступил опрометчиво, не поинтересовавшись, чьей любовницей является госпожа де Савуази, и вот наказан за это. Поверьте, я бы никогда не сделал этого, зная, что вы наш единоверец.
— Монсеньор, каждый из нас совершает ошибки, но поистине достоин уважения тот, кто умеет признавать их, доказывая этим свою честность и внутреннее благородство.
