— Презабавная мысль, принц, — ответил Матиньон, рассмеявшись. — Но, клянусь, это будет похоже на проделку Гермеса, когда он похитил стадо коров у Аполлона
[69]
.
— А еще любопытнее будет, когда мы поставим ее фрейлин на колени и заставим доить коров.
— Браво, монсеньор! До такого не додумался бы даже я. Но, — Матиньон с сожалением глубоко вздохнул, — ничего не получится.
— Почему?
— Мы с вами никогда не пасли коров, и они тут же разбегутся в разные стороны. Кроме того, чтобы собрать стадо и пригнать его сюда, пройдет никак не менее получаса.
— Ну и что же?
— А то, что мы вскоре тронемся в путь. Королева-мать не любит таких вот остановок и делает их только по просьбе детей, которым хочется порезвиться. Так что давайте, монсеньор, оставим нашу шалость до другого раза, вот увидите, еще представится случай повеселиться.
Конде поразмыслил немного и согласился.
Матиньон оглядел окрестности и, шумно вздохнув полной грудью, изрек:
— Чудесное полотно, достойное кисти дель Сарто. Взгляните, принц, какой чистый и прозрачный ручей протекает здесь! Так и тянет на стихи! «От жажды умираю над ручьем, смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя». — Потом поднял голову, раскинул руки вширь и закончил: — «Куда бы ни пошел, везде мой дом, везде встречает Франция родная».
— Браво! — хлопнул в ладоши Конде. — Подозреваю, это Вийон.
— О да, Вийон кроме последней строки. Было время, когда я увлекался поэзией, однако это было так давно, что я уже ничего не помню.
— В таком случае послушайте другого поэта, друг мой:
А я в печали неизменной,
Гоним красавицей надменной,
Не знаю дня ни одного,
Когда б, доверившись обману,
Обманом не терзал я рану
Больного сердца моего.
— Ронсар? А под «красавицей», верно, скрывается одна из ваших прелестниц, принц? Готов побиться об заклад, монсеньор, что ее зовут баронесса де Савуази.
— Она совсем не смотрит на меня, Матиньон, и, признаюсь, это разрывает мне сердце.
Матиньон усмехнулся:
— Полно, мой принц, вы становитесь лириком и даете меланхолии завладеть собою. Этак не годится.
— Сам знаю, но сделать ничего не могу.
— Выходит, вы и вправду никак не можете ее забыть? Почаще вспоминайте о встрече в Булонском лесу. Кстати, кажется, нам доведется посетить замок матери ее подруги — Дианы Ангулемской. Вряд ли Екатерина откажется щегольнуть перед Дианой де Пуатье своим нынешним положением и этим всадить еще одну булавку в сердце бывшей фаворитки ее мужа. Однако я слышал, что она захворала и будто бы серьезно.
— В таком случае, Диана непременно останется у матери в замке, а вместе с ней… и баронесса.
— Случай сам просится к вам в руки, принц. Отстаньте и вы от процессии, сошлитесь на недомогание…
— Матиньон, ты толкаешь меня на подлость!
— Прошу меня простить, монсеньор, я забыл, что мсье Лесдигьер — член нашей партии и вы дали ему слово…
— Вот именно, мой друг, вот именно. А ведь он еще спас мне жизнь, об этом ты помнишь? И самое страшное, — произнес Конде, обняв за плечи друга, — чем чаще я об этом думаю, тем больше ловлю себя на мысли, что, кажется, влюблен!
— Запретный плод сладок, мой принц, — назидательно промолвил Матиньон.
— А между тем помнишь, что предсказал мне Нострадамус, когда составлял мой гороскоп?
Матиньон вдруг смертельно побледнел и схватил принца за руку:
— Что вас погубит неразделенная любовь!
Они замолчали, глядя друг на друга и думая об одном и том же.
— Оставьте все помыслы о ней! — воскликнул Матиньон. — Клянусь небом, ни к чему хорошему это не приведет. Подумайте о нашей партии, вождем которой вы являетесь, о вашем сыне…
Он не договорил, в кустах послышалась какая-то возня, и через мгновение оттуда вышли юный Генрих Конде, Генрих Наваррский и Агриппа Д'Обинье.
— Ну, вот и твой отец, Анри, — провозгласил принц Наваррский, — а ты говорил, мы его не найдем.
Конде обнял подошедшего сына:
— Ну, как тебе путешествие, Генрих? Не слишком устал?
— Нет, отец, это все же лучше, чем находиться в этом каземате, называемом Лувром.
— Подожди, — воскликнул принц Наваррский, — ты еще не видел моих Пиренеев, не лазал по горам и не бывал в виноградниках. А какие там девчонки! Клянусь мечом моего деда, нет девчонок милее и нет уголка краше, чем в королевстве Наваррском.
— Ваша матушка, Генрих, надо полагать, покинет нас, едва мы окажемся близ ее королевства? — спросил Людовик Конде.
— Напротив, дядя, она будет сопровождать нас до самого Парижа. Таково ее желание.
— Всей душой жажду поскорее остаться с нею наедине: нам есть о чем поговорить.
— Папа, Генрих Гиз снова задирается, — заявил сын отцу, глядя на него снизу вверх. — По-моему, он ревнует свою кузину, все время встревает, когда нам случается завести с ней разговор. Правда, Генрих?
Принц Наваррский кивнул.
— Вам с Генрихом еще придется столкнуться с этим фанатиком на поле брани, — сказал Людовик Конде, обнимая обоих. — Сейчас вы еще юны, но каждый из вас уже воспитан в вере своих отцов. Главное, чтобы вы не изменили своим убеждениям и помнили, что ваша вера самая правильная и победит поповскую, насаждаемую инквизицией и иезуитами. Это ваше оружие, и вы будете им побеждать врага.
— То же самое говорил мне мой отец, — заметил Д'Обинье.
— Господин Д'Обинье был честным и мужественным воином, сумевшим через все перипетии войны и до конца своих дней пронести и отстоять наши убеждения.
— Когда мы проезжали мимо Амбуаза, он бросил вызов тем, кто казнил наших братьев по партии и заклеймил их позором. Я поклялся, что не забуду его слов до конца моих дней.
— Ты достойный сын своего отца и нашей партии, мой мальчик, — растроганно проговорил Людовик Конде. — Помни, в моем лице, в лице Матиньона или адмирала Колиньи ты всегда найдешь преданного друга и отца.
— Благодарю вас, монсеньор.
— Я слышал, ты получил блестящее образование и обучен слагать стихи?
— Я пробую заниматься стихосложением, монсеньор, но пока это наброски, боюсь, весьма неудачные.
— Не прочтешь ли нам что-нибудь из своего творчества?
