— Она занимает там две комнаты.
Другая доподлинно знала, что Миреле все время ждет чьего-то приезда. Ссылаясь на то, что Шмулик был в гостинице несколько дней тому назад и никак не мог добиться свидания с Миреле, она добавила:
— Миреле, кажется, не совсем здорова… Она уже несколько дней лежит в кровати…
Вдруг на пороге появилась сама свекровь, моргая близорукими глазами:
— Тише вы! Зачем тут все столпились?
Ей указали на незнакомца, справляющегося о Миреле.
Она подошла поближе и сначала долго глядела на Герца прищуренными глазами, а потом, протянув руку к маленькому сынку, опасливо отстранила его от незнакомого гостя, словно прикосновение этого человека таило в себе заразу. Сплюнув в сторону, словно при упоминании о дурной болезни, она процедила с миной человека, не имеющего со своим собеседником ничего общего:
— Ну да… там живет она… в гостинице…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ВСЕМУ КОНЕЦ
Глава первая
Это произошло в один из морозных вьюжных дней незадолго до Нового года.
Вова Бурнес вошел в отцовскую столовую с красным от стужи лицом; он только что приехал с хутора и никак не мог сообразить, что происходит дома. Домашние толпились с расстроенными лицами вокруг гостя, принесшего какие-то вести, и прислушивались к его речам:
— Кончается реб Гедалья… Доктор сказал, что он здесь помочь уже не в силах… Приехала сестра из-за границы… А дочка… дочка, говорят, больна; должно быть, родные мужа прячут от нее телеграммы, которые посылаются отсюда чуть не каждый час…
Было тихо; сквозь двойные рамы молчаливо глядел серый зимний вечер; и оттого такая жуткая тоска вползала во все углы комнаты, и огромный черный буфет, окутанный унылыми тенями, с немой укоризной глядел на горестные лица окружающих.
— Небось целых два года измывались над ним, над реб Гедальей: а вот теперь лежит он на смертном одре, и мальчики из городской школы ходят читать псалмы за упокой его души.
Кто-то указал на толпу школьников, бредущих по улице, и все приникли к окнам.
У реб Гедальи горели слишком рано зажженные лампы, словно в доме уже лежал покойник; было невесело там; а по темной улице вдоль окон вереницею шагали школьники в рваных тулупчиках, увязая по колено в глубоком снегу; впереди шли два учителя, провожая детей в синагогу.
Вошел местный резник — человек, весьма популярный в городе; когда-то, после расторжения помолвки, он ходил к реб Гедалье, как доверенный Бурнесов. Он сказал:
— Иду теперь оттуда… Только что переписали завещание и разделили восемнадцать тысяч рублей прибыли, причитающейся от купцов из уездного города за участок большого кашперовского леса: двенадцать тысяч семьсот рублей пойдет на погашение долгов, а тысяча триста — в пользу общины.
Лицо у резника было унылое и озабоченное; у него был торжественный вид человека, отрешившегося от земной суеты, точно он только что совершил омовение, готовясь к некоему богоугодному делу.
Авроом-Мойше Бурнес, стоя возле него, курил одну папироску за другой; потом, отозвав гостя в кабинет, стал с ним советоваться:
— Как вы думаете, — пожалуй, следовало бы зайти теперь к реб Гедалье?
Вова, прошедший в кабинет вслед за отцом, прислушивался к разговору. Резник наморщил лоб:
— Что и говорить — понятно, следовало бы.
У Вовы гора свалилась с плеч. Он осторожно прокрался в темный коридор, туда, где висела его широкая дорожная доха, потихоньку оделся и бесшумно выскользнул на улицу.
Боковыми улочками пробирался он к дому Гурвицов. Ноги вязли в глубоком свежевыпавшем снегу, а полы длинной и широкой дохи оставляли следы, волочась по земле. Было тихо после метели. Все кругом — и белая молчаливая ночь, и редкие, кое-где освещенные домишки — притаилось в немом ожидании, кануло в белесоватый сонный сумрак. В каком-то боковом переулке послышался вдруг резкий стук калитки, и женщина, вышедшая оттуда, громко закричала, обращаясь к соседке:
— Ничего, может быть, Бог еще сжалится над реб Гедальей — такого ли человека не пожалеть…
Вова увидел издали родственника Гурвицов, бывшего кассира, быстрым шагом направлявшегося к дому реб Гедальи, и поспешил вслед за ним:
— Одно только скажите: каково там? Плохо дело, а?
Кассир остановился и вздохнул:
— Да что уж хорошего? Беда, да и только.
Он, по-видимому, не удивился нисколько присутствию Вовы и говорил с ним, как с добрым приятелем реб Гедальи. Вова подошел ближе к дому; ему бросилась в глаза кучка людей, обступившая бывшего приказчика Гурвицов; приказчик рассказывал, что Гитл уже третьи сутки страдает невыносимой головной болью; сестра реб Гедальи неотлучно сидит подле нее в темной спальне и не позволяет ей подняться.
Вова миновал людей, обошел дом кругом и остановился перед освещенным окном комнаты Миреле:
— Кажется, здесь лежит реб Гедалья.
Какой-то дряхлый, болезненный, все время кашляющий старичок, слывущий в городке превеликим книжником, плелся по узкому синагогальному переулку, направляясь к дому Гурвицов. Кряхтя, остановился он, уставился слезящимися глазами на Вову и пробормотал:
— Кто тут? Ох, ох… никак Вова?..
Он заговорил, жалуясь на свою старость, на жизнь и близкую смерть. Вова с нетерпением ждал момента, когда останется один, и когда наконец старик зашагал по ступенькам крыльца, он придвинулся ближе к окну. Теперь комната была видна, как на ладони; Вове казалось, что он различает даже запах лекарства, запах болезни и близкой смерти, и ощущает, что в комнате царит какая-то немая, особенная тишина. У столика, на котором горела лампа под голубым абажуром, сидел местный фельдшер, пользовавшийся в городке большой популярностью. Он не спал уже несколько ночей, и лицо его было уныло; он не спускал глаз с кровати больного, освещенной голубым светом затененной колпаком лампы. Раввин Авремл расхаживал на цыпочках по комнате, и тень его передвигалась рядом с ним; вид у него был убитый и сосредоточенный, правое плечо как-то странно торчало, а левое было опущено, и левая рука, свисая, нелепо, словно парализованная, исчезала в рукаве и бессильно моталась из стороны в сторону. На кровати, придвинутой к стене, лежал, по-видимому, в забытьи больной. Голова его была обрита, потому что после отъезда доктора ему ставили пиявки; от этого борода и пейсы казались необычайно густыми и черными на маленьком высохшем лице. Вот медленно, медленно замотал он головой; люди, находившиеся в комнате, подошли поближе. Вова, приподнявшись на цыпочки, видел, как по данному больным знаку помогли ему сесть на кровати; как сняли с него белье и одели его в свежую, ослепительно белую рубаху; вид у него сразу стал просветленный и чистый, словно в вечер Судного дня после целых суток поста. Потом снова осторожно уложили больного на подушки и все пригнулись к нему, ловя его слова. Кто-то принес портрет Миреле и украдкой показал его раввину Авремлу. Раввин сердито замахал руками:
