Одиноко бродила она по городу и со дня на день становилась грустней и подавленней.
Люди открыто избегали ее — не велика честь знаться с такой особой! Она сознавала это и никогда ни с кем не заговаривала об отношении к ней людей. Но однажды вечером, как-то особенно уныло бродя по главной улице, остановила она барышень Бурнес и стала расспрашивать обо всех членах семьи, а потом заговорила о Вове, который теперь из-за нее перестал ездить к родителям:
— Не могу понять, почему Вова так меня избегает. Ведь я знаю, что он мне преданный друг, знаю даже, что он поехал нарочно на вокзал проститься с моей мамой…
В другой раз, встретив сестер, она приветливо поздоровалась с ними и предложила:
— А не заказать ли нам на завтра бричку и прокатиться куда-нибудь, так верст за восемь-десять от города?
Это было в жаркий воскресный день около трех часов; мать только что уехала за границу лечить свою астму, и у крыльца Бурнесов стояла еще хуторская бричка; Вова приехал несколько часов тому назад проститься с матерью.
В доме Бурнеса все окна распахнуты были настежь; как-то хмуро глядел дом на молодые деревца, рассаженные в ряд под окнами, и утешался: «У всех новоиспеченных богачей, кажется, растут под окнами такие молодые и хилые деревца».
В комнатах тихо и прохладно. Слышно, как уныло и еле внятно шелестят за окном деревья, и чувствуется, что хозяйка уехала надолго, что в доме будут теперь распоряжаться дочки, которые вечно забывают, куда девали ключи, и оттого будет дышаться как-то легче и свободнее, чем всегда, и гости, приходящие к детям, будут засиживаться до поздней ночи; и когда младший ребенок заупрямится и заплачет, некому будет его побранить и придется дать ему пятак, чтобы замолчал.
Авроом-Мойше Бурнес расхаживал по кабинету, куря папиросу и морща, по обыкновению, лоб; на простацком лице его застыло обычное хмурое выражение. Неподалеку от письменного стола стоял Вова; в руках у него был план нового участка, снятого в аренду, и он советовался с отцом, что посеять на этой земле.
— Там внизу, возле опушки, я думаю, лучше всего посеять просо.
Разговор их прерван был появлением старшей дочери, сообщившей, что Миреле сидит у них в гостиной. Девушка была очень смущена и усиленно оправдывалась:
— Не могли же мы поступить, как грубиянки… Она все заглядывала с улицы в открытое окно и наконец спросила: можно мне к вам?
Она тотчас шмыгнула в гостиную, оставив отца и сына в невероятном смущении: они не решались взглянуть друг другу в глаза. И все казалось: вот-вот Миреле откроет дверь и переступит порог кабинета. Вова был бледен и дышал учащенно и прерывисто, словно только что, пробуя свою силу, поднял десятипудовую тяжесть. Он уставился выжидательно на отца, но лицо отца было какое-то темное, прокуренное и окаменелое, и ни один мускул не дрогнул на нем. Бурнес только все усиленнее морщил свой лоб и выпускал изо рта дым густыми клубами; затем, не говоря ни слова, он вышел неторопливо через кухонное крыльцо на двор, уселся в запряженную бричку Вовы и велел кучеру ехать на кирпичный завод, где у него были дела.
Вслед за ним через ту же кухонную дверь прошмыгнул украдкой Вова; боковыми улочками зашагал он к винной лавке, где нужно было разменять деньги.
В гостиной между тем шла речь о том, что граммофон немного хрипит и быстро надоедает, о том, что маленький Зямка знает, кто такой Толстой, но не хочет сказать, потому что стесняется гостей, о том, что обедневшая помещица из деревни Причепы — сорокалетняя девица — снова помешалась, купила себе на последние деньги автомобиль и твердит, что скоро выйдет замуж за единственного сынка здешнего графа.
Возле Миреле и сестры Вовы в кресле сидели молодой родственник-экстерн, обучавший детей древнееврейскому языку, и приезжая барышня, родственница хозяйки заезжего дома, курсистка зубоврачебных курсов, производившая впечатление особы, которая пороху не выдумает. Немного поодаль стоял упорно все время молчавший молодой студентик; он был родом из Великороссии, но в юности учился в каком-то ешиботе. Миреле видел он впервые вблизи; ее история была ему известна, и нередко он становился на ее сторону в споре с девицами Бурнес и помощником провизора Сафьяном:
— Что вы в самом деле чепуху городите? Из того, что вы о ней говорите, я вывожу одно заключение: она очень интересный человек, и в ней есть что-то особенное…
Теперь его смущало ее молодое слегка усталое лицо; волновала улыбка ее и поза: она сидела на пунцовом бархатном диване, надменно откинув голову назад, и в голосе ее звучали усталые нотки, говорившие о том, что она много пережила, но переживания эти не сломили в ней упрямства, и она презирает мнение света. Оттого он все время молчал и думал о ней, как жених о невесте. Забывая, что экстерн не курит, он то и дело подходил к нему с протянутой рукой, словно за милостыней:
— Будьте так добры — папиросочку…
Старшая сестра Вовы первая услышала стук колес отъезжающей брички; забывшись, вытянула она шею, как петух, которому кажется, что за ним крадется кто-то на цыпочках, и как-то глупо насторожилась.
Миреле догадалась, что из кабинета все уже вышли, и попросила зачем-то у экстерна карандаш и клочок бумаги.
Писать она, впрочем, не начинала и лишь вертела в руках карандаш и бумагу, улыбаясь про себя и собираясь уходить. Но после ее ухода Вова нашел в кармане своего дорожного пальто клочок бумаги; рукою Миреле было на нем написано: «Ты хороший».
Он без конца перечитывал эти слова на пути домой и несколько дней подряд держал записку в бумажнике среди ассигнаций, а потом спрятал ее в отдельный ящик своего несгораемого шкафчика.
Миреле все-таки удалось в конце концов осуществить задуманный план.
Однажды рано утром пришел неожиданно долгожданный ответ, и Миреле была рада ему. Возвращаясь с почты с письмом, она остановила посреди улицы помощника провизора Сафьяна и заявила, что очки в костяной оправе очень ему к лицу и что он непременно должен жениться.
— Поверьте, Сафьян, я говорю совершенно серьезно: профессия у вас есть, что ж вам так все маяться одинокому?
У Сафьяна нервно запрыгали губы и затрепетала левая ноздря: у него насчет брака были свои особенные взгляды, и он раскрыл уже было рот, чтобы произнести речь, но Миреле тотчас перебила его вопросом, на какой день приходится девятнадцатое число:
— Мне это очень важно знать… Девятнадцатое число этого месяца…
Глава пятая
Девятнадцатое число пришлось как раз на первое ава; жара стояла томительная; солнце пекло нестерпимо.
Унылое предчувствие приближающихся девяти скорбных дней тучей нависло над городком; обыватели со скуки заваливались после обеда спать; петухи драли горло невпопад, тоже от скуки; а женщины сами не знали, отчего томит их лютая тоска, — нельзя было никак усидеть на своем крылечке с чулком: ноги так сами и несли на крылечко к соседке.
