Около трех часов дня к заезжему дому, что в самом начале базарной площади, подъехал станционный ямщик; из брички вылез рослый бритый молодой человек; шея его была плотно забинтована.
Прохожие долго вглядывались в приезжего и наконец сообразили:
— Да ведь это Герц, акушеркин приятель Герц.
Соседи поглядывали на крылечко раввинского дома, где Миреле скучала подле раввинши Либки, и подшучивали:
— Ну, что ж, время для свидания самое подходящее: канун Тиша бе-Ав
[22]
.
Миреле каким-то образом проведала, что Герц болен ангиной. Остановив возле дома раввина местного фельдшера, она стала толковать ему про Герца:
— Это, видите ли, такой человек, что он скорее умрет, чем признается, что болен. Но если вы заглянете к нему как будто случайно, он не откажется немного полечиться.
Фельдшер ускорил шаг и свернул к заезжему дому.
А она вернулась на крылечко и снова уселась, скучая, возле раввинши. Лицо у нее было грустное, и жаловалась она, что день тянется так нестерпимо долго:
— Обыкновенно, когда тень от дома доходит до середины улицы, я знаю, что на часах — половина шестого… А нынче… Господи, вот уж длинный день — кажется, еще за все лето такого не было…
Потом, когда тень от дома раввина стала сплетаться с тенями других домов, Миреле ушла с крылечка и направилась куда-то по дороге, ведущей на почту. Навстречу попались ей барышни Бурнес, прогуливавшиеся в обществе учителя-студента. С грустным видом подошла она к ним, расспрашивая, как пройти кратчайшим путем через поля к полотну железной дороги; почему-то вздумалось ей еще завести речь о богатой девице-сироте из здешней округи, которая давно уже стала невестою, но до сих пор не выходит замуж.
— Неужели не помните? О ней еще столько когда-то рассказывали…
Сестрам Бурнес тотчас пришел на мысль старший брат, из-за Миреле оставшийся холостяком; они знали вдобавок, что Герц сегодня приехал ради нее.
— Нет, — отвечали они, — не помним такой девицы. Мы, кажется, никогда и не слыхивали о ней.
Студент был крайне взволнован неожиданной встречей; ему очень улыбалась возможность прогуляться с Миреле по улице чинно, по-столичному, и он пытался поддержать разговор:
— История этой особы, должно быть, очень интересна…
Но Миреле, по-видимому, пропустила мимо ушей его фразу и попрощалась с ними. Она отправилась куда-то за город и пробродила по окрестностям одна-одинешенька целый вечер.
Когда совсем уже стемнело и обыватели уселись за вечернюю еду, а на темных, пустынных улицах не было почти ни души, Миреле торопливо вошла в ворота заезжего дома, что в начале базарной площади, и долго потом оставалась в комнате Герца.
Красная занавеска заслоняла освещенное окно; на дворе, возле дома, не было никого, кроме барышни-дантистки, которой вдова, хозяйка заезжего дома, приходилась родной теткой. Ей до смерти хотелось узнать, о чем разговаривают Герц с Миреле: она потихоньку прокралась в соседнюю пустую комнату, приникла к щели в кривых, потрескавшихся дверях и слушала, как они, разговаривая между собой, бередили старые раны.
— Герц, — продолжала Миреле, — я так долго тебя здесь ждала; никто никогда не ждал тебя с таким нетерпением.
Воцарилось молчание. Герц был хмур и ничего не отвечал.
— Герц, — продолжала Миреле, — я в последнее время не понимаю совсем, что со мною творится; не понимаю, отчего так много думаю о тебе; я даже не знаю, зачем, собственно, приехала сюда…
В раздумье она добавила:
— Мне думалось — здесь, в родном городке, будет как-то легче на душе, мне всегда кажется, что «где-то там» будет мне лучше.
Герц позванивал ложечкой о стакан, заваривая у самовара борную кислоту.
— Ладно, — перебил он, — теперь ты мне объясни, почему ты так упорно требовала, чтоб я непременно приехал сюда, в эту дыру, где каждый тебя знает и где изо всех окон таращат на меня глаза, как на чудовище? Вдобавок неподалеку отсюда живет еще акушерка Шац… Я сам чувствую здесь себя чуть ли не идиотским провинциальным женихом — и все благодаря нелепым капризам одной несносной избалованной особы…
Миреле долго не отвечала, а когда заговорила, голос ее звучал совсем разбито, и казалось — пришла она к Герцу просить милостыни.
— Ах, Герц, мне все думается, что ты знаешь в жизни что-то, чего я не знаю… — Она помолчала и начала снова: — Всегда казалось мне, что есть люди, которые «что-то» знают, но держат это свое знание в тайне… Прости, что я вызвала тебя сюда… Мне ведь на свете, кажется, только одно и осталось: воображать себе разные вещи… И вот сижу я теперь тут в глуши, скучаю и думаю, все об одном… Целые вечера просиживаю на крылечке подле раввинши Либки и смотрю на запад, на пламенеющий красный закат… Однажды вечером казалось мне, что оттуда, с багряного края небес глядит на меня другая, пламенеющая Миреле и машет мне издали, и говорит без слов: «никто не знает, зачем бродит здесь по земле Миреле Гурвиц. А я, прежде чем гореть так на закатном небе, тоже бродила по земле, не зная зачем».
Герц слушал ее с недоумением; на лице его, принявшем ироническое выражение, застыла едва заметная усмешка. Его коробили эти речи, и он перебил ее:
— Все это хорошо, да только стоит ли в первый же вечер встречи тратить время на разговоры о таких высоких материях? Я вот собирался тебе кое-что порассказать: ко мне в гостиницу явился как-то с визитом племянник твоего мужа, Мончик; вообрази — в черном сюртуке! Да и муж твой, как передавали мне в гостинице, тоже несколько раз справлялся обо мне.
Миреле взглянула на него и смолкла; она чувствовала себя оскорбленной его словами. Лицо ее было бледно; уходя, она не простилась с ним. В темном коридоре заезжего дома остановилась она, борясь с собой, но обратно не вернулась: поправила на голове шарф и исчезла в ночной тьме.
Когда девица, изучающая зубоврачебное искусство, взошла на крыльцо, Герц уже стоял в дверях своей освещенной лампою комнаты; он попросил принести перо и чернила, да налить в лампу побольше керосину. Выйдя потом на улицу, девушка огляделась вокруг: была темная, прохладная ночь; город спал; Миреле уже не было в заезжем доме, и нельзя было сообразить, куда она девалась: быть может, свернула налево — к раввинше Либке, а быть может, — с нее станется, — ушла бродить по дороге, ведущей мимо почты к полям, к городской околице.
Было уже далеко за полночь, когда раввинша Либка подняла в темноте голову с подушки, перегнулась слегка к соседней кровати, где спал ее муж, и стала будить его глухим спросонья голосом:
— Авремл, а Авремл! Спишь, что ли?
В комнате было темно, тихо и жутко. Ночь обступила со всех сторон домик раввина, обняла весь городок с темными его домишками и легла на окрестные поля, где еле слышными ударами билась о землю тоска погруженных в сон существ.
