Раввина слегка подбросило на кровати; он встрепенулся в дремотном испуге и тихо, с усилием прохрипел:
— А, что?
Потом оба лежали в полудремоте, слегка приподымая в темноте головы, и прислушивались к всхлипываниям Миреле, доносившимся из-за стены. Она старалась подавить рыдания и слабо стонала, задыхаясь от слез; то и дело новый приступ сотрясал ее тело: быть может, вспоминалась давняя привольная жизнь избалованной девочки… В эти минуты под затрепетавшим телом скрипела кровать, и чудилось, что кто-то стоит там, согнувшись, в изголовье, душит Миреле за горло и упорно твердит: «Убила ты свою жизнь… Все погибло, навеки погибло…»
Сонная раввинша уселась на кровати и стала оправлять чепец.
— А ведь она у него была, — сказала она, кивнув головою в сторону заезжего дома, — целый вечер проторчала…
Встав, тихонько приоткрыла раввинша ставни. Над городком занимался бледно-серый рассвет; все спало, и лишь там, в углу базарной площади, светилось окно Герца в заезжем доме; красные занавесочки были спущены, заслоняя от прохожих лицо человека, погруженного в ночную работу.
Глава шестая
В ночь накануне Тиша бе-Ав лил бесконечный густой дождь. Он барабанил по сонным крышам и никак не мог прогнать их дремоту, мочил одинокую крестьянскую телегу, медленно пробиравшуюся по городским лужам, и заставлял возницу поглядывать на единственное тревожно освещенное окошко в грязной боковой улочке, где жил раввин.
С Миреле снова творилось что-то неладное, и раввинша никак не могла уснуть. Ее мучила мысль о соседях, которые начинают коситься на них; это ведь просто неслыханно: в доме раввина — особа, содержащая под боком в гостинице любовника! Откуда на них такая напасть? Раввинша то и дело открывала глаза, охала и громко говорила мужу, так, чтобы слышно было в комнате Миреле:
— Вот уж действительно напасть… Ну, да разве скажешь прямо человеку: убирайся подобру-поздорову?
Утро встало жаркое, душное, томительное. Нестерпимо ярко блестели на солнце осколки стекла и дождевые лужицы между сухими комьями земли; омытые дождем дома быстро обсыхали, точно готовясь к торжественному дню поста, и ждали нового ливня.
Из-за запертых дверей комнаты Миреле все время раздавались беспокойные шаги.
Около одиннадцати часов утра она торопливо вышла из дому, направляясь к заезжему дому, у крыльца которого ждала Герца наемная бричка. Под глазами у нее были огромные синие круги, и согнутая спина говорила о том, что здесь, в родном городке, чувствует она себя беспомощной и потерянной, и пора ей отсюда уходить, куда глаза глядят. Не отрываясь, глядела она на бричку, стоявшую перед заезжим домом. В мозгу после бессонной ночи шла лихорадочная, напряженная работа.
Ей думалось, что нужно еще что-то сказать Герцу; но, поравнявшись с домом Бурнесов, она вдруг заколебалась: «Бог с ним, ведь все равно — давешние мечты о том, чтобы с ним вместе уехать за границу — одна глупая фантазия, и больше ничего».
У крыльца дома Бурнесов столкнулась она с младшей сестрой Вовы и обернулась к ней:
— Броха, не знаете ли, которое сегодня число? Я, кажется, в самом деле чересчур здесь засиделась…
У смутившейся девушки осталось в памяти впечатление измученного осунувшегося лица с синими тенями под глазами; а Миреле зашагала дальше по просыхающим комьям земли, направляясь к почте: ей нужно было отправить кому-то телеграмму. Не оборачиваясь, слышала она, как телега двинулась в путь, и извозчик принялся бойко нахлестывать лошадей:
— Но, но, братцы… К вечерней молитве нужно поспеть домой…
Миреле встретила в столовой дожидавшаяся ее прихода раввинша.
— Видите ли… Мы с Авремлом хотели вам сказать… Это, конечно, была для нас большая честь…
У раввинши руки были как-то глупо сложены на животе, а глазки странно помаргивали. Миреле не дала ей договорить:
— Знаю, знаю… Завтра я уезжаю.
Она прошла к себе, заперла дверь на задвижку и закрыла ставни.
Необходимо было поспать хоть несколько часов, — не то она бы не выдержала: голова трещала от боли, мозг буравила мысль о том, что через несколько часов необходимо что-нибудь предпринять. Правда, спать мешала узенькая полоска солнца, нестерпимо сверкавшего сквозь щель рассохшихся ставень и рассекавшего надвое мрак; но все же хорошо было быстро сбросить блузку, улечься, закинуть жаркие обнаженные руки за пылающую голову и представить себе, что после ненужных двадцати четырех лет жизни еще возможен какой-нибудь исход… От этой мысли становилось немного легче, и на минуту смолкал страх перед завтрашним днем, когда придется остаться без крова. Засыпая тяжелым сном, вспоминала Миреле, как в бреду, что когда-то, давным-давно, был у нее тут в городке отец — Гедалья Гурвиц; и в утомленном дремотном мозгу всплывала картина какого-то полузабытого кануна субботы, пережитого давным-давно, лет семь-восемь тому назад: на всем лежат розовато-красные отблески; тепло; солнце садится; у окна стоит мать, уже одетая по-субботнему, и глядит на дорогу, ведущую в уездный город, тревожась, как всегда:
— Ну, вот видите: уже так поздно, а Гедальи все не видать.
На другой день после Тиша бе-Ав Миреле вышла из дому и больше уже не вернулась на улочку, где жил раввин.
После обеда видели ее на пустыре возле почты; она бродила за городской околицей. Там попался ей навстречу молодой человек, который, бывало, покупал на мельнице Гурвицов муку целыми возками; она просила его нанять в городе извозчика для поездки на вокзал и вытребовать у раввинши ее вещи.
С большим нетерпением дожидалась Миреле лошадей за околицей города; солнце уже садилось, когда наконец подъехала бричка. Но когда лошадь, протрусив рысцой пару верст, стала плестись шагом, Миреле не обратила на это внимания; проехав еще несколько верст, она вдруг совсем раздумала ехать на вокзал и велела извозчику своротить к стоявшему в стороне одинокому еврейскому постоялому двору, который скучал под своей красной крышей неподалеку от обросших зеленью домиков железнодорожных служащих и ждал день и ночь какого-нибудь торжественного события, вроде приезда жениха с невестой и свадебных гостей.
Целую неделю прожила Миреле в заезжем доме, дожидаясь чьего-то приезда.
Обыватели городка изредка встречали ее; несколько раз на день приходила она на вокзал и уныло бродила по платформе вдоль готовящегося к отходу поезда.
Она заглядывала в каждый вагон и потом, никому не говоря ни слова, с тем же понурым видом, возвращалась к себе в заезжий дом. Люди стояли кучкой в углу платформы и глядели ей вслед:
— Эх, совсем, видно, пропала Миреле…
В конце концов она уехала одна-одинешенька поездом, направлявшимся к границе.
Об отъезде ее много толковали в городке; никто не знал, куда она девалась.
Глава седьмая
Однажды, после того, как Миреле и след простыл, приехал на станцию в неурочный час Вова Бурнес на хуторской бричке и остановился в заезжем доме под широкой красной крышей.
