— Еще раз говорю вам, что это все были лишь мечтания кабинетного ученого и фантазера, каковым я был тогда. Был и остаюсь до сих пор.
— Но идея домов материнства Lebensborn для молодцов из войск СС разве не оттуда?
— Вероятно, — не стал спорить Гланц. — Вероятно, когда Гитлер и Гиммлер придумывали их, они опирались на какие-то мои мысли, но ведь я не имел никакого понятия об СС, гестапо, концлагерях!.. Кстати, если вы так хорошо осведомлены о моих взглядах, вы должны знать, что, когда Гитлер пришел к власти, издание моих трудов было запрещено! Научные кружки, которые я вел, были распущены по приказу гестапо, журналы закрыты.
— Видимо, Гитлер уже почувствовавший себя тогда сверхчеловеком, не хотел, чтобы кто-то знал, что за его взглядами не воля богов, а мечтания кабинетного ученого, над которыми многие смеялись.
— Наверное, — пожал плечами Гланц. — Но не старайтесь меня обидеть. Вам не понять, что двигало мной тогда… Что терзало мою душу, какие страхи за страну раздирали ум! Германия была унижена и оскорблена поражениями, хаосом, нищетой, высокомерным издевательством Запада… На Гитлера, конечно, повлияли мои описания древнего Золотого века, эти идеи были широко распространены тогда, но это лично он превратил абстрактные чувства и меланхолическую ностальгию в радикальное движение, которое привело к национальной революции и государственному перевороту. Я о таком не мог и думать! Я мечтал услышать прекрасный хор героев и совершенных людей, а услышал чудовищный рев взбесившихся мясников.
— Скажите, а Гитлер действительно верил в силу Копья Судьбы, о котором столько говорят?
— В какой-то момент он мог верить в его силу. Он мог внушить себе эту веру, потому что больше у него ничего не было. В каждом человеке живет желание верить. Только желание это может быть сильнее или слабее в зависимости от обстоятельств.
— А может, он просто понимал, что с этим Копьем и вашими видениями Золотого века он предстает перед толпой не как некий политикан, а как «великий и посвященный», наделенный огромными силами и поддерживаемый демоническими силами?
— Вполне возможно. Он знал, как обращаться с толпой и что ей надо говорить.
— Послушайте, но неужели вы не понимали, что происходит в Германии в действительности? Оказалось, что Гиммлер и Геббельс — вот ваши воплощенные в жизнь идеалы.
— Я еще раз повторяю — не пытайтесь меня оскорбить. Вы просили рассказать о прошлом — я рассказал. К моей сегодняшней жизни это уже не имеет никакого отношения. Я живу мыслями о том, как согреться и поесть. Вот и все. Все мои близкие погибли во время бомбежек. Или вам хочется и меня потащить на ваш суд? Пожалуйста, я не боюсь его — присылайте своих солдат.
Они уже уходили, когда Гланц вдруг сказал, глядя на Ирину:
— В вас чувствуется аристократизм. Меня не обманешь. Ради таких женщин мужчины совершают подвиги.
— Но во мне нет ни капли германской крови, — возразила Ирина.
Гланц ничего не ответил.
— Вот еще один ни в чем не повинный, ничего не знавший, ничего не подозревавший… — прищурившись, сказал Ребров, когда они с Ириной вышли на улицу, и добавил: — Все великие идеи безжалостны…
Солнца уже не было, опять сеял мелкий дождь.
— Но ведь людям нельзя запретить думать и мечтать, — мягко возразила Ирина. — А все-таки зачем ты его отыскал?
— Все пытаюсь понять, как крохотная партия мрачных фанатиков сумела захватить власть в огромной европейской стране, подчинить себе всю Европу, открыто провозглашая необходимость уничтожения целых народов. Это история, которую человечество не забудет. Любопытство к этой идеологии, исполненной мрачной ярости и ритуальной свирепости, будет долго еще привлекать людей. Но вот как они ее будут воспринимать?
— Ну, я думаю, после всего что произошло, вполне определенно — как людоедское учение.
— Не знаю. Этот старик может показаться даже милым и трогательным в своих воспоминаниях, но ведь это именно он объявил низшие классы общества потомством низших рас, обвинил их в упадке немецкого величия. Он осмелился сказать, что они должны быть попросту искоренены. Он объявил ложью христианскую традицию сострадания к слабым, угнетенным, несчастным.
Ирина помолчала, а потом вдруг призналась:
— И все-таки в нем есть обаяние, правда?
— Правда. Обаяние зла — это извечная проблема для людей. Он смотрел на тебя восторженными глазами, но ведь именно он рассматривал женщин как проблему, поскольку считал, что они гораздо более склонны к животным влечениям, нежели мужчины… Так что только строгое подчинение их арийским мужьям могло, как он выражался, гарантировать успех расового очищения и обожествления арийской расы. А ускорить процесс искоренения низших рас можно и гуманными методами — при помощи стерилизации и кастрации.
— Ужас, — зябко передернула плечами Ирина.
— Так что как бы сей старичок не открещивался от Гитлера с Гиммлером — они его ученики. У них бы не хватило фантазии и ума додуматься самим до такого.
Они сели в машину, Ребров завел мотор. Чуть помедлив, повернулся к Ирине.
— О чем ты думаешь? Тебя что-то гнетет, я же вижу…
— Завтра должна выступать свидетельница… француженка… Она будет рассказывать про то, что творилось в Освенциме, куда ее отправили. Я слышала какие-то обрывки… Это было невыносимо.
— Могу себе представить.
— Но я слышала, как она сказала своей подруге, что принесет в зал пистолет… И когда начнется допрос, будет стрелять в них, в подсудимых, пока не кончатся патроны.
— Думаю, это был просто нервный срыв. И потом пронести в зал пистолет невозможно — свидетелей обыскивают, — успокоил ее Ребров.
Ребров и Ирина стояли у входа в зал заседаний трибунала. В нескольких шагах от них стоял полковник Эндрюс с двумя офицерами охраны. Они о чем-то разговаривали, поглядывая внимательно по сторонам.
Из комнаты свидетелей вышла очень худая темноволосая женщина лет тридцати в сопровождении судебного пристава. Она шла прямо на Реброва, наклонив голову и обхватив себя руками за плечи. Ирина схватила Реброва за руку. Тот кивнул Эндрюсу, и полковник решительно преградил темноволосой женщине путь.
— Полковник американской армии Эндрюс, — официально представился он. — Свидетельница, если у вас есть оружие — сдайте его. Вход в зал с оружием строжайше запрещен.
— У меня нет оружия, — затравленно пробормотала женщина. — И вообще, что вам от меня надо? Я гражданка Франции! Вы не имеете права меня задерживать!
— Мадам, я еще раз прошу сдать оружие. У нас есть основания считать, что оно у вас есть. Вы не пройдете с ним в зал суда. Нам придется подвергнуть вас процедуре обыска.
— Вы не смеете! Слышите, вы не смеете!.. Это фашисты мучили меня в лагере, неужели и здесь вы посмеете!
Женщина вдруг выхватила спрятанный под одеждой пистолет и направила его прямо в грудь Эндрюсу.
