Тут в бар вошли Пегги и Крафт, увидев Реброва, замахали руками и направились к его столику. Крафт, как всегда, был улыбчив и небрежно элегантен, а Пегги на сей раз щеголяла в костюме то ли туристки, то ли альпинистки. На ней был толстый вязаный свитер, спортивные брюки, заправленные в белые носки, бутсы на толстой подошве. А за спиной даже болтался небольшой рюкзачок, чьи лямки еще больше подчеркивали красивые выпуклости ее груди…
Подойдя к столику, Пегги сбросила рюкзак на пол, шлепнулась в кресло и капризно крикнула бармену:
— Нельзя ли сделать потише эту чертову трансляцию! Не могу больше слышать, как этот хряк Геринг издевается над представителем Соединенных Штатов!
— Могу сделать только потише, — извиняясь сказал бармен. — Мне запрещено отключать трансляцию.
— Ну, хоть это! Мне нужно срочно выпить, иначе я просто взорвусь от возмущения. Нет, сколько спеси, сколько самолюбования! И обвинитель ничего не может с ним поделать!
— Да, наш дружище Джексон, судя по всему, несколько поотвык от резких и хитроумных выступлений обвиняемых, — весело заметил Крафт, пожимая Реброву руку. — Все-таки он только нормальный провинциальный американский парень…
— К тому же его явно подставили, — заметил Ребров.
— Что вы имеете в виду? — не понял Крафт.
— Обратили внимание — когда Геринг очередной раз пустился в пространные рассуждения, а Джексон приказал ему отвечать только «да» или «нет» на конкретные вопросы, ваш судья Биддл наклонился к председателю Лоуренсу и что-то шепнул ему на ухо. И тут же Лоуренс предупредил Джексона, что свидетель может отвечать на вопросы так, как считает нужным… Геринг просто засиял от радости. Ему только это было и надо. Теперь он мог издеваться над обвинителем сколько угодно, ничем не рискуя. И теперь весь мир слушает пространные речи господина рейхсмаршала…
— Да, старина Биддл не очень-то жалует Джексона, — согласился Крафт. — Он считает его речи высокопарными сентиментальными разглагольствованиями. И даже не скрывает этого. Знаете, он отказался от проживания с ним в одном шикарном доме, хладнокровно объяснив, что такое соседство ему совсем не по нраву.
— За что же он его так? — удивился Денис.
— Какие-то старые счеты, — пожал плечами Крафт. — Ну и самая простая зависть. Биддл себя считает куда более крупным государственным деятелем. А у Джексона здесь все больше — машина, офис, дом… Как говорит Биддл, для того, чтобы Джексон прислушался к кому-либо, кроме себя, его надо хорошенько треснуть по башке. Вот он его и треснул с помощью Лоуренса…
— Черт подери, Джексону надо забыть свои манеры провинциального адвоката и вспомнить, что перед ним чванливый самонадеянный гангстер, которому наплевать на весь мир, — прикончив свой виски, выпалила Пегги. — Иначе он так и останется посмешищем.
— Может, ему стоить достать из кармана своих брюк пистолет и пристрелить гада? — усмехнулся Ребров. — Помните, как предлагала Марлен Дитрих?
— Во всяком случае, это было бы полезнее, чем его надувание губ, — не моргнув глазом ответила Пегги. — Потому что Геринг уже позволяет себе потешаться над ним, а значит, над победителями.
— Конечно, судья Лоуренс мог бы остановить Геринга, если бы опустил свой молоток председателя не на стол, а на лоб Геринга, — хитро прищурился Крафт. — Но для этого наш лорд староват и старомоден.
Постскриптум
Только небольшая часть немцев — политические заключенные, противники национал-социализма — рассматривали военное поражение Германии как освобождение, отмечали журналисты. Для подавляющего большинства это было крушением и катастрофой. Образ врага, созданный национал-социалистской пропагандой, продолжал оказывать на них свое воздействие. Страх перед Красной армией был чрезвычайно велик. Многие бежали на Запад, немецкие солдаты стремились попасть в плен к англичанам и американцам. Даже если бы русские, по словам немецкого исследователя Эриха Куби, вели себя как «небесное воинство» или как ангелы, это вряд ли могло изменить позицию немецкого населения.
Глава IX
Последний друг
Уже стемнело, когда Олаф подошел к одному из бесчисленных домов в центре Нюрнберга, от которого остались только стены. Американцы и новоявленные немецкие полицейские и днем-то не жаловали такие места, в которых клубилась своя жизнь, а уж с наступлением темноты они и вовсе не совали сюда свои носы.
Он спустился в подвальную комнату, где на грязном ободранном диване в углу дрых, свесив руку на пол, Гюнтер Тилковски. Он именно дрых, потому как, судя по количеству разбросанных бутылок, был смертельно пьян. Слава богу, он не храпел. Это было бы совсем отвратительно.
Олаф взял единственный стул, обмахнул сиденье перчатками, которые сжимал в руке, и устроился в паре метров от Гюнтера. В этом заросшем многодневной щетиной лице лишь с великим трудом можно было отыскать черты его лучшего друга со школьных времен Гюнтера Тилковски. Даже если бы у Олафа был брат, он бы не мог быть ему ближе и дороже… А уж таких солдат, как Гюнтер, он встречал в своей жизни лишь несколько, а видеть ему пришлось их очень много. Глаза Гюнтера вдруг открылись и уставились на Олафа. — О, мой преуспевающий друг Олаф Хольт пожаловал! — без всякого удивления с пьяной усмешкой прохрипел он. — Извини, что принимаю тебя в таком дерьме… Зато у меня есть виски. Ты же теперь любишь виски, Олаф? Твои друзья-американцы научили тебя любить это пойло? Может быть ты теперь предпочитаешь его с содовой?
Олаф слушал друга молча. Он понимал, что ему надо выговориться, выплеснуть накопившуюся злость и разъедающие душу обиды.
Гюнтер спустил ноги на пол.
— А знаешь, через кого я достал виски? Через Курта… Ты помнишь Курта, нашего с тобой одноклассника? Красавчика Курта? Он еще лучше всех метал ножи? А теперь Курт — большой человек, он швейцар в ресторане, куда немцам вход запрещен. Он стоит у двери в ливрее и открывает двери перед американскими и английскими победителями. Я видел, как он работает, наш друг Курт. Я видел его взгляд, Олаф! Это взгляд в никуда, даже не в прошлое… Просто в никуда.
— Он же потерял руку, — негромко сказал Олаф.
— Да, правую, теперь ему нечем метать ножи. А пустой рукав его замечательной ливреи теперь заправлен за ремень. Левой рукой он открывает и закрывает двери перед нашими хозяевами. Как автомат — открыл, закрыл… И за это он получает свои гроши. Его выпотрошили, Олаф! От него ничего не осталось!
— Кстати, вот, — Олаф достал из внутреннего кармана бутылку коньяка. — Французский.
Гюнтер брезгливо поморщился.
— Ну да, как теперь выясняется, мы и французам проиграли войну… Теперь и они нас судят.
Мгновение поколебавшись, Гюнтер протянул руку и буквально выхватил бутылку из рук Олафа. Вытащив пробку, тут же принялся жадно пить. Кадык его ходил ходуном, коньяк растекался по подбородку, тек по волосатой шее на грудь. Олаф брезгливо отвел глаза. Когда он снова посмотрел на Гюнтера, по лицу того гуляла пьяная усмешка.
