Обе американские машины, набирая скорость, мчались прямо на них. Надо было где-то укрыться.
До железных ворот кладбища было всего несколько шагов, и они успели нырнуть в открытую калитку.
Ребров, забрав очередное послание Гектора, уже собирался уходить с кладбища, когда впереди загрохотали выстрелы. Пока он прислушивался, пытаясь понять, что происходит, выстрелы зазвучали уже совсем близко, причем били теперь из автоматов. Несколько пуль впились в ствол дерева, за которым он на всякий случай укрылся.
Когда Ребров на мгновение высунулся из-за ствола, он увидел, что прямо на него бежит девушка с пистолетом в руке… Следом за ней парень. В следующую секунду девушка споткнулась и упала.
А потом на дорожке появились американские солдаты с автоматами. Они вовсе не собирались жалеть патроны, и Ребров опять спрятался за ствол, который, к счастью, был достаточно могуч.
Когда стрельба вдруг оборвалась, он снова выглянул.
Девушка из последних сил ползла к могиле Дюрера, видимо, пытаясь укрыться за ее массивной плитой, поднимавшейся над землей, но сил у нее уже не было. А парень стоял с поднятыми руками у кирпичной ограды. Потом он бросил на землю пистолет, который был у него в руке, опустился на колени и забился в истерике и рыданиях.
Американцы осторожно приближались, держа автоматы наготове.
Ребров снова спрятался за дерево. Было ясно, что его все равно обнаружат, поэтому надо было честно сдаваться. Он вытащил из кармана свое удостоверение, глубоко вздохнул и громко крикнул по-английски:
— Не стреляйте! Я без оружия! Я представитель русской делегации!
Подняв руки, он вышел из-за дерева.
— Я русский сотрудник Международного трибунала. Вот мое удостоверение…
— Выходите, только медленно! — приказал сержант со щегольскими усиками явно испанского происхождения.
Ребров подошел к американцам, один из солдат взял у него удостоверение и протянул сержанту.
Тело девушки казалось совсем маленьким, каким-то детским, рядом с массивным могильным камнем, под которым покоился великий немецкий мастер.
Сержант, наконец, протянул ему удостоверение назад.
— Значит, русский?
— Да.
— А что вы тут делаете?
— Гулял. Пришел посмотреть на могилу Дюрера…
— А кто это?
— Великий немецкий художник. Шестнадцатый век… А кто эта девушка? — кивнул Ребров на тело Гизелы.
— Гитлерюгенд, — поморщился сержант. — Готовили нападение на тюрьму. Хотели освободить своих фюреров. Мы должны были их задержать, а они принялись стрелять.
— Совсем молодые…
— Мы не хотели их убивать, — пожал плечами сержант. — Только арестовать. Но и самим подставлять голову под их пули после войны…
— Понимаю, — вздохнул Ребров.
— Мы даже не успели ничего сказать, как они принялись стрелять, — все более возбуждаясь, продолжал объяснять сержант. — Малолетние идиоты! Этот Гитлер умел прочищать мозги!
Постскриптум
«Ирма Грезе… Это крестьянская дочь из Тюрингии, прошедшая нацистскую школу. Иностранные журналисты, богато представленные на процессе, наперебой раскричали ее как „хорошенькую белокурую бестию“… Это горгона, загримированная под Гретхен, самая лютая в лагерях Бельзена и Освенцима, где она долгое время заведовала одним из смертных цехов. Недовольная старинными способами уничтожения, имея вкус к делам такого рода, она изобретала новые виды казней. Ее брови сведены, намертво стиснуты губы, ее водянистые, воспаленные и навыкат глаза, как бы набухшие ужасными видениями, смотрят подолгу и не мигая, как наведенный пистолет. Наверно, дети падали замертво под этим взглядом… Когда ее уводят из здания суда в тюремный грузовик, кто-то из этих приличных, лакированных немцев, шпалерами стоящих вдоль улицы, кричит ей: Боишься, Ирма? И она роняет сквозь зубы: Нет».
Леонид Леонов о Люнебургском процессе, 1945 год
Глава X
Русский обвинитель не даст ему спуску
Всем было ясно, что главному американскому обвинителю не удалось разложить Геринга, — он не раздавил его, не припер к стенке, не заставил каяться, признаться в преступлениях.
«Джексон не только не произвел какого-либо впечатления, но еще больше укрепил уверенность этого толстого парня в себе. Я думаю, я собью с него спесь», — писал в эти дни своей жене заместитель Главного британского обвинителя сэр Дэвид Максвелл-Файф, который сам должен был приступить к перекрестному допросу после Джексона.
Пройдут годы, но Джексон будет постоянно возвращаться мыслями к своему поединку с Герингом и пытаться разобраться, что же он сделал не так. Как скажет его недоброжелатель судья Биддл, все дело в том, что Джексон хотел быть не умным, жестким, хорошо изучившим дело прокурором-обвинителем, а римским папой, перед которым все валятся ниц и ждут от него моральной проповеди и благословения. Геринг в его благословении не нуждался, усмехался Биддл, у этого закоренелого преступника были свои цели.
Сэр Максвелл-Файф не был любителем фантазий, он родился в простой семье, был опытным юристом старой школы и понимал, что в лице Геринга имеет перед собой жестокого драчуна, который начисто лишен каких-либо предрассудков и не будет стесняться, защищая себя. Он решил задавать Герингу только ясные простые вопросы, отвечая на которые нельзя было пуститься в демагогию. И первым делом осведомился, какое отношение имеет Геринг к казни 50 английских летчиков, исчезнувших из немецкого лагеря в марте 1944 года… И это был, как признал даже Джексон, удар не в бровь, а в глаз.
И тем не менее, хотя британцу удалось несколько обескуражить Геринга и прижать его своими вопросами, всем было ясно, что главная битва впереди. Она начнется, когда в дело вступит главный обвинитель от СССР, и исход ее не был ясен. Особенно, если учитывать впечатление от речи Черчилля в Фултоне, которая привела Геринга в воодушевление. Между русскими и англосаксами теперь яма, с которой Черчилль убрал настил, и теперь надо эту яму расширять и углублять, доказывать, что ее существование исторически обусловлено, неизбежно и будет существовать вечно. Геринг считал, что именно тут его шансы.
— Подсудимый Геринг, я внимательно выслушал ваши предыдущие показания. Правильно ли я понял вас, подсудимый Геринг, что все основные решения в области внешнеполитической, военно-стратегической в окончательном их виде принимались Гитлером самостоятельно?
Руденко сразу повел допрос предельно жестко, холодно, деловито. Разве что особо выразительно произносил слово «подсудимый», которое явно раздражало Геринга.
— Да, правильно. Для этого он и был фюрером, — попытался пошутить как во время допросов Джексона, рейхсмаршал, который чувствовал, что надвинулось решающее время.
