Я призывал кладоискателей к обретению чувства реальности, предлагал братцу деньги на открытие любого рода бизнеса - однако тщетно! Меня не слышали. Глаза компаньонов застил безумный азарт, их разговоры отныне состояли из сплошных мореходных терминов, и, блуждая вокруг меня живыми укорами, они нудно и тошно канючили о необходимой им - естественно! - солидарности.
Чекист, отлучившись в город, вернулся с компьютерной распечаткой немецких военных карт Атлантики и с данными, касающимися подводной лодки, считавшейся с апреля сорок пятого пропавшей без вести.
Передо мной вывалили внушительный ворох бумаг, полученных из немецких и английских военных архивов - бумаг, вполне способных, будучи сброшюрованными, составить солидную и детальную диссертацию по подводному флоту херра Деница, преемника фюрера, чинно-благородно скончавшегося в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году на заслуженной адмиральской пенсии.
Из материалов следовало, что за годы войны в Германии было построено 1162 подводные лодки различных классов, из которых потоплено 783 и две захвачены в плен. Из сорокатысячного личного состава подводников погибло три четверти, а пять тысяч взято в плен. Сам Карл Дениц потерял в море двоих своих сыновей - офицеров-подводников и племянника. Потери же союзников были выше: две тысячи судов и около ста тысяч моряков.
Из статистики выглядывала жутковатая мясорубка не столь и отдаленных лет, кстати. Что тут сказать?
Не на радость в этот мир человек приходит, но на скорбь. Так, наверное.
Я тянул резину вялого несоглашательства еще пару дней, а когда уже твердо определился с отказом, Сергей, в очередной раз прикативший под вечер из города, молча положил на стол четыре паспорта, среди которых находился и мой - видимо, переданный чекисту снюхавшимся с ним папаней.
Раскрыв паспорт, я узрел в нем выданную консульством Испании зелененькую визу стран Содружества.
– Ну?! - нависла надо мной яро пиратская троица. И я устало отмахнулся:
– Хрен с вами! Втянули в аферу в конце концов!..
– В конце концов - отдать концы! - скаламбурил Володя, накануне смертельно разругавшийся с женой, протестовавшей против внезапной разлуки с супругом.
– Смотри, потеряешь бабу, - предостерег я братца.
– Я ей сказал, что деньги еду зарабатывать, через месяц-другой замок куплю… На берегу моря.
– Поверила?
– А ты бы?..
– Собираться давайте! - подал нетерпеливый голос папаня. Средством доставки нас на Канарские острова был избран мой «Мерседес». Как убедил меня Сергей, на месте машину все равно пришлось бы покупать, а пересечение границы России через кордоны в аэропортах было чревато для нас вероятными неприятностями. Прозрачные же белорусские рубежи легко миновались через известные контрразведчику проселки.
Ранним утром, сдав Вовкиному корешку-личности тертой и битой - на ответственное хранение люберецкую виллу с ее опасным зоопарком, мы тронулись в путь. Замечу, что фамилия кореша соответствовала его облику: Кровопусков. Имя же было мягкое, лирическое: Федя.
Когда широкая лента Минского шоссе потянулась мимо заснеженного леса, перемежаемого подмосковными деревушками, я неожиданно для себя расхохотался, с каким-то облегчением осознав, что тягостный осадок на душе - осадок прежней бытовой и рабочей обязаловки - истаял, смененный чувством свободы и подлинной жизни - покуда неизвестной, загадочной, но уже одним этим чарующе настоящей!
– У тебя истерика? - спросил Сергей.
– Нет, - ответил я. - Опьянение кислородом романтики. Вы надышали.
– Ну наконец-то! - блаженно жмурясь, отозвался папаня. - Проняло парня!
– Вампиры принимают жертву в свой круг, картина Гойи, - высказался Вова, блеснув эрудицией испановедческого толка.
Вечером мы уже дремали в машине, стоявшей в очереди на пропускном пункте города Бреста.
Дремали, впрочем, недолго: Сергей, обнаружив знакомого таможенника, скоренько организовал нам беспрепятственный проезд на польскую территорию, где все произошло без задержек.
В салон, дыша перегаром, заглянула рожа цвета парной говядины с обвислыми соломенными усами, на лбу которой на всех языках мира читались слова «коррупция» и «взятка»; рожа с подчеркнуто-фальшивой интонацией забубнила нечто о необходимости досмотра, но, получив бутыль «Абсолюта», ретировалась.
Отоспавшийся Сергеи сменил меняла рулем, и проснулись мы в рассветных сумерках возле немецкой границы, где, изучив наши паспорта, офицер потребовал открыть для досмотра багажник.
Узрев акваланги, компактный компрессор и гидрокостюмы с ластами, офицер обомлел.
– Куда вы едете? - спросил, морща лоб и еще раз пролистывая наши паспорта. - Зачем вам… - Затем в невнятном контексте мне послышалось слово «диверсанты».
Но тут в дело вступил папаша, на отменном немецком языке поведав опешившему официальному лицу о своем прошлом ветерана вермахта, о розысках сгинувших в водах Атлантики сослуживцах, и подозрительность обступившей нашу машину пограничной стражи сменилась уважительным восхищением.
Нам даже не удосужились поставить в паспорта соответствующие отметки, доверительно объяснив, что таким образом действия наших виз продлеваются на значительный срок.
Передохнуть мы решили в Берлине, куда приехали в обеденное время.
В Берлине жил мой флотский дружок Вася, съехавший из Страны Советов еще на первых этапах становления российского капитализма, во времена кооперативной вакханалии и начала появления прорех в железном занавесе. Причина съезда - поиски лучшей доли в волшебных заграничных далях, где наверняка способны оценить его дар непризнанного отчизной живописца-модерниста.
На Запад, а точнее - в Америку, Вася прибыл с ворохом своих полотен, беспрепятственно допущенных к вывозу.
Взглянув на произведения, таможенники даже помогли Васе с их погрузкой в сдаваемый пассажирами багаж.
Помимо личных шедевров, Вася вывозил из страны скромный портфельчик с туалетными принадлежностями и сто сэкономленных долларов, полагая, что на первых порах данной суммы ему хватит с избытком. Получение же какой-нибудь шнобелевской премии, закрывающей все материальные проблемы, он полагал делом решенным и, несомненно, скорым.
По прибытии в Нью-Йорк Вася уверенно отправился на русскоязычный Брайтон-Бич, к заждавшимся его признанию и спонсорской помощи в виде пищи и крова, однако прагматическое, категорически несклонное к благотворительности народонаселение, водящееся в данной местности, шарахалось от нищего живописца, как от чумного, и только самый добрый человек на Брайтоне - румынский эмигрант, сидевший в будке местной Союзпечати, оказал Васе неслыханную - по тамошним меркам - услугу, приняв на хранение его полотна.
Первую ночь переселенец провел в сабвее, путешествуя туда-сюда по маршруту «Бруклин - Бронкс» в течение долгой ночи.
