Иногда по вечерам в их маленькую комнатку набивалось довольно большое общество. Сидели, ели, пили, смеялись, спорили об искусстве и расходились порой далеко за полночь. Именно тогда Владимир прочел Агронскому несколько отрывков из своих записей. Тот выслушал внимательно, посмеялся, одобрил и, сказав, что записки эти «весьма занимательны», посоветовал отнести их в газету. Владимиру такая мысль в голову не приходила, но деньги им с Северьяном были нужны. Он последовал совету трагика, и три очерка о крымских босяках и войне, к его удивлению, напечатали в местных «Ведомостях».
Вторым потрясением костромской жизни Владимира было неприкрытое внимание к нему ведущей актрисы театра Мерцаловой. Владимир, искренне восхищаясь яркой красотой и несомненным талантом молодой женщины, все же не был влюблен, но благосклонность актрисы к нему была настолько явной, что о ней уже говорил весь театр. Северьян даже заметил, что «грех такую даму невниманием обижать». Владимир тоже не видел смысла бегать от красивой женщины, и вскоре они с Мерцаловой начали встречаться в дешевой городской гостинице. Вскоре актриса намекнула ему, что они могли бы жить вместе как муж и жена, но Владимир под каким-то предлогом отказался, и второй раз начинать этот разговор Мерцалова не стала.
В репетициях, спектаклях, бенефисах и дивертисментах прошла зима, началась весна с шумным ледоходом на Волге, почернел и осел снег на тротуарах, влажные ветви деревьев покрылись нежными зеленоватыми почками. Северьян уже начал тянуть носом воздух и уверять, что в Крыму теперь «сущий рай начинается», подбивая барина к отправлению в путь. Но Владимир медлил. Во-первых, летом театр отправлялся на гастроли, и Чаев слезно уговаривал их с Северьяном ехать тоже, обещая выход даже последнему: статистов на мужские роли не хватало. Во-вторых, не хотелось оставлять Марию, которой, кажется, и в голову не приходило, что любовник готовится в свою обычную весеннюю дорогу. В-третьих… В-третьих, Владимиру тут просто нравилось. Нравилась дружная жизнь театральных людей, нравились роли, нравился восторженный рев публики по вечерам и для него до сих пор неожиданные крики: «Черменский, браво, браво!» Возможно, он так и остался бы в труппе Чаева и с удовольствием поехал бы с ней на гастроли по провинциальным городам; возможно, он даже женился бы наконец на Мерцаловой – тем более что ее кандидатуру полностью одобрял Северьян.
– Тоща больно… зато глазищи какие жгушшие! Кухарить умеет, я сам видал. Женитесь, барин! Вот мое вам слово – не прогадаете!
– Денег нет у нас с тобой на женитьбу, – смеясь, отмахивался Владимир. Откуда ему было знать, чем в конце концов обернутся эти шутки?.. Но в один из теплых майских дней, когда должны были играть последний в этом сезоне спектакль «Разбойники», все внезапно перевернулось с ног на голову.
Театр уже был полон. На спектакль съехалась вся городская знать, ложи сверкали бриллиантами дам и лорнетами мужчин, галерка гудела, оркестр настраивался, Агронский облачался в костюм Карла, исполнительница главной женской роли Галевицкая-Сумская в своей уборной лежала с головной болью, стонала и клялась, что не может выйти на сцену, Чаев глотал лавровишневые капли, статистки бегали в прозрачных туниках – в общем, все было как обычно. Владимир в уборной, которую делил с трагиком Семеновым, игравшим Роллера (сам Владимир должен был быть Раулем), пудрил лицо и примерял длинный балахон с широким поясом. За спиной раздался громкий, нервный стук в дверь, которая распахнулась, не успел Владимир крикнуть «войдите!».
– Федор? – удивился он, увидев запыхавшегося театрального сторожа, который обычно никогда не появлялся в уборных. – Что стряслось? Горим?
– Беда, Владимир Дмитрич, – сиплым шепотом сообщил Федор, стоя в дверях. – Северьяна твоего в доме купца Мартемьянова накрыли. В конюшне прямо!
– В участок отвели? – одними губами спросил Владимир, поднимаясь и не замечая, что коробка с пудрой падает на пол и белый порошок разлетается по дощатому полу.
– Нет, кажись, пока. Сами разбираются. Беги, Владимир Дмитрич, убьют ведь его. Мартемьянов в участок не пойдет, он у себя сам царь и бог, в запрошлом годе…
Но Владимир уже не слушал: он вылетел за дверь, оттолкнув Федора и на ходу сорвав с себя плащ Рауля. Вслед ему полетели растерянные вопросы, но он даже не замедлил бега. К счастью, около театра толпилось множество извозчичьих экипажей; вскочив в один из них, Владимир заорал: «Трогай!» – пролетка качнулась, взвизгнула и полетела.
Дом купца Мартемьянова, двухэтажный, огромный, сумрачный, весь облепленный галереями и пристройками, по размерам уступающий лишь губернаторскому, стоял в конце улицы Базарной, похожий на огромную, хохлатую черную курицу. Федора Мартемьянова знала вся Кострома: это был богатейший купец-пароходник, суда которого делали рейсы вниз и вверх по Волге, перевозя зерно, кожи, солонину, бревна и топленое сало в бочках. У Мартемьянова, помимо пароходов, были лучшие в городе кони: посмотреть на его тройку снежно-белых, проносящихся по зимним улицам жеребцов сбегались толпы народу, араб Султан и дончак Арес неизменно брали первые призы на ипподроме, на ярмарку в Макарьеве Мартемьянов ежегодно пригонял двух-трех великолепных молодых лошадок и возвращался с еще более роскошными, которых пускал в свой разрастающийся год от года табун «на племя». Все окрестные конокрады облизывались на мартемьяновских лошадей, но никто не рисковал хозяйничать у него в конюшне: во дворе у Мартемьянова бродили без привязи огромные страшные псы, вывезенные хозяином с Кавказа; с ними бродили такие же огромные и страшные сторожа, которых купец, по слухам, набирал из бывших каторжан и которые не боялись ни бога, ни черта. Рассказывали, что двух цыган-барышников, решившихся несколько лет назад пробраться в конюшню Мартемьянова, сторожа попросту связали и спустили под лед Волги. Правда это была или нет, никто доподлинно не знал, но цыган так и не обнаружили, хотя их жены с воем и криком пробились даже на прием к губернатору. В городе Мартемьянов был полновластным хозяином, все кругом были ему должны, и сам Федор Пантелеевич даже шутил, что пожелай он жениться на губернаторской дочке – отказу бы не было. При этом Мартемьянов был молод – ему едва исполнилось тридцать, – и огромное дело, пароходы, лошади и магазины по всему городу достались ему в наследство после смерти старика-отца. Почти одновременно с отцом, отравившись грибной лапшой, отправились на тот свет двое старших братьев Мартемьяновых, которые, собственно, и должны были все наследовать, а мать их незамедлительно приняла постриг в дальнем монастыре и через месяц после этого тихо лишилась рассудка. Об этой истории по Костроме ходили упорные и темные слухи; поговаривали, что и внезапная смерть отца, и отравление старших братьев, и неожиданный постриг матери семейства были устроены Федором. Но доказательств этому шекспировскому злодейству, разумеется, не было никаких, люди Мартемьянова держали рты на замке даже во хмелю, полицейское управление ни во что не желало вмешиваться, и Федор Мартемьянов вступил в полновластное владение наследством. У него была целая банда приказных самого разбойничьего вида, но Мартемьянов, никому не доверяя полностью, сам ведал всеми делами, с утра до ночи пропадал то в магазинах, то в конюшнях, то на пристани. Обычным купеческим забавам вроде поездок в ресторации, к цыганкам или в недавно открывшийся кафешантан он не предавался, держал для приличия содержанку – красивую, кареглазую, до смерти боявшуюся его опереточную актрису, и любил только карточную игру, но и той не увлекался до самозабвения. Два или три раза Владимир видал его в театре, где у Мартемьянова была своя ложа, почти всегда пустовавшая, но занимать которую не рисковал никто. Владимир хорошо запомнил некрасивое, словно наспех вырезанное из сосновой чурки, очень темное, сумрачное лицо, сросшиеся брови, напряженный взгляд, которым Мартемьянов смотрел на сцену, его тяжелые кулаки на краю ложи. Было очевидно, что Мартемьянов не понимает ни слова из того, что произносилось на сцене, – находились храбрецы, уверявшие, что первый городской купец совершенно неграмотен, – но наблюдал за действием он внимательно, хлопал впопад и никогда не уезжал до конца спектакля. И сейчас, летя на извозчике по уже темнеющим улицам на Базарную, Владимир лихорадочно соображал: неужели Северьян сошел с ума и решился сунуться в конюшни Мартемьянова? С какой стати ему приспичило разговеться после стольких лет почти праведной жизни? Что он выдумал, собачий сын, и как теперь его спасать? И удастся ли спасти? Что он будет делать, каким способом вызволять друга, Владимир представить себе не мог, надеясь на то, что придумает что-нибудь прямо на месте.
