Но вот остались позади приречные улицы, площадь, притихший к вечеру конный рынок, длинная, вся утопающая в сирени и молодой зелени Базарная, впереди замаячил огромный черный дом за высоким забором, а у Владимира все еще не было в голове ни одной здравой мысли.
– Приехали, Владимир Дмитрич, – сказал знакомый старик-извозчик, опасливо натягивая поводья. – Обождать вас? Я туточки, за углом постоять могу.
– Не надо, – отрывисто сказал Владимир, предчувствуя, что уехать из дома Мартемьянова ему придется не скоро. Подождав, пока извозчичья пролетка скроется за углом, он подошел к калитке, едва заметной в плотном заборе из нетесаных кольев, и несколько раз с силой ударил в нее кулаком. Тут же за забором басисто залились сразу несколько собак, и за этим многоголосым брехом Владимир не мог различить ни шагов, ни человеческого голоса. Ждать ему пришлось довольно долго, даже собаки устали лаять и одна за другой умолкли, а калитка все не открывалась. Владимиру уже надоело стоять без дела, и он всерьез подумывал о том, как бы взобраться на неприступный забор, когда неожиданно тусклый, без интонаций, голос спросил из-за калитки:
– Чего надобно?
– Мартемьянова Федора Пантелеевича, – хрипло ответил Владимир.
– На что тебе?
– Дело важное.
Тяжело загремели щеколды и замки. Массивная калитка отворилась бесшумно, без скрипа. Владимир шагнул внутрь. В сгустившихся весенних сумерках он не мог разглядеть лица открывшего ему – видна была только борода до глаз и низко надвинутый на брови картуз. Несколько лежащих у завалинки собак лениво приподнялись и посмотрели ему вслед, рыжий огромный кобель нехотя брехнул, отвернулся и улегся снова.
Сначала Владимир с молчащим провожатым долго шли по коридорам, сеням и галереям большого дома – темным, запутанным и, казалось, бесконечным. Владимир, сначала пытавшийся запоминать дорогу на тот случай, если придется бежать, вскоре понял, что это бессмысленно, и начал следить за тем, чтобы не подвернуть в темноте ногу. Наконец открылась небольшая дверь во втором этаже, из-за нее блеснул желтый свет, на миг заслоненный спиной шагнувшего в сторону провожатого, – и Владимир, войдя, увидел Мартемьянова.
Первый купец города в полном одиночестве сидел за длинным некрашеным столом. Перед ним лежал разломленный пополам калач, старые счеты с побелевшими костяшками, какие-то бумаги, и стоял стакан дымящегося дегтярно-черного чаю. Увидев входящих, Мартемьянов, казалось, не удивился. Мельком скользнув взглядом по Владимиру, он уставился черными, ничего не выражающими глазами на мужика в картузе.
– Вот, Федор Пантелеич, к тебе человек просится, – тем же бесцветным голосом доложил тот.
– Просится? – переспросил Мартемьянов, отодвигая счеты и стакан с чаем. – А чего же от меня, грешного, надобно?
В его низком голосе явственно сквозила усмешка. Владимир перевел дух. Как можно спокойнее поклонился, – вежливо, но не в пояс, – сказал:
– Добрый вечер, Федор Пантелеевич. Мне сказали, что у вас в конюшне поймали моего человека.
Черные глаза Мартемьянова сощурились. Он пристально, в упор уставился на Владимира. Чуть погодя недоверчиво рассмеялся:
– Постой-постой, мил человек… Да ты не актер ли? В тиятре я тебя разве не видал?
– Если бывали, значит, видели. Владимир Дмитриевич Черменский, честь имею.
– Офицерского звания, что ли? – еще более недоверчиво спросил Мартемьянов. Владимир подумал, что терять ему нечего, и ответил:
– Точно так.
Мартемьянов уважительно покачал головой. А затем неожиданно рассмеялся, открыв белые, ровные, близко сидящие один к другому зубы.
– Так это, стало быть, твой цыган был?! А мы-то думаем, откуда такое чудо бешеное взялось…
– Он жив? – неожиданно хриплым голосом спросил Владимир. Внутри, под самым сердцем, что-то холодное сжалось в ожидании ответа.
– Чего ему сделается… – равнодушно махнул рукой Мартемьянов. – Молодцы мои, правда, потрепали его малость, да ведь и он их… Послушай, скажи на милость, откеля он так насобачился людей разбрасывать? Ведь всемером к нему подобраться не могли, час головами об забор летали, пока Степка не примерился его издаля оглоблей уважить. Тогда только и улегся… И где он, разбойничья рожа, нахватался-то такого? Мы спрашивали – молчит…
– Это я его выучил, – неожиданно для самого себя соврал Владимир. – Китайская борьба называется. Если бы не оглобля, вы бы с ним и вдесятером не совладали.
– Ух ты… – с уважением сказал Мартемьянов. – А ты откуда знаешь?
– В добровольческих войсках на Кавказе выучился.
– Стало быть, военный… Что ж тебя в тиятр занесло?
– Значит, судьба такая. – Владимир, ужасаясь про себя собственной наглости, нахмурился. – Федор Пантелеевич, час поздний. У вас время дорого, и я тоже сорвался со спектакля. Скажите, что вы хотите за моего человека? Денег? Меня самого в залог? Чего-нибудь другого?
Минуту-другую Мартемьянов молчал, внимательно разглядывая Владимира и, казалось, размышляя, не лишился ли тот рассудка. Владимир прекрасно понимал, как опасна выбранная им манера поведения: ведь и Северьян, и он сам были сейчас в полной власти этого купца с самой темной репутацией, и Владимир мог бы поклясться, что Мартемьянов не будет обращаться в полицейский участок, а произведет суд над конокрадом самостоятельно. И так было невероятным чудом, что Северьян до сих пор жив.
– А что, денег много у тебя? – вдруг задумчиво спросил Мартемьянов.
– Денег нет, – честно ответил Владимир. – Назовите, сколько нужно, и я постараюсь достать.
– Достанешь ты, как же… – откровенно зевнул купец. – Не знаю уж, что ты там за офицер, только по всему видать – такой же беспашпортный, как и жулик твой. И чего мне с вами делать? В разум не возьму…
Владимир молчал: все равно говорить было больше нечего. Мартемьянов, поглядывая на него, не спеша глотнул чаю, отодвинул бумаги, посмотрел зачем-то на счеты, подумал с минуту, сдвинув взъерошенные брови, – и вдруг крикнул:
– Эй, Ванька! Приведите вора давешнего!
«Приведите», – мельком отметил Владимир, чувствуя, как взбежали по спине горячие радостные мурашки. Значит, чертов сын, не только жив, но и на ногах держится… Прошло довольно много времени, Мартемьянов молча пил чай, Владимир все так же стоял у дверей, чувствуя, как от напряженного ожидания бухает, словно забивая невидимые сваи, сердце. Наконец послышался грохот приближающихся шагов из сеней. Дверь, стукнув, распахнулась, и двое мужиков, пыхтя, втащили связанного Северьяна.
Даже при тусклом свете керосиновой лампы было заметно, как сильно он избит. Все лицо было в темных пятнах и полосах засохшей крови, рубаха порвана в лоскутья, губы разбиты, но оба глаза были на месте, – что в первую очередь отметил Владимир. Правда, глаза эти были сплошными сизо-черными синяками, но блестели из-под вздувшихся век знакомым диковатым и по-прежнему непокорным блеском.
