Единственным светлым местом в письме сестры было упоминание о Владимире Черменском, который сумел встретиться с Анной сразу после пожара и успокоить ее насчет судьбы якобы утонувшей сестрицы. Анна писала о Черменском сдержанно и, казалось, недоумевала, какая связь может быть между ним и Софьей, но хорошо знавшая сестру Софья почувствовала между строк скрытую теплоту и – неожиданно для самой себя – обрадовалась, словно услышала хорошие слова о близком друге или женихе. Она часто вызывала в памяти ветреную ночь, проведенную вместе с Черменским на берегу Угры, их разговор, спокойные и дельные слова едва знакомого человека, думала с неясным для самой волнением о его светлых, серых глазах со скрытой в глубине их усмешкой, улыбалась, вспоминая, как перепугала их всех выскочившая из кустов с ружьем Марфа… И на сердце становилось легче, хотя Софья и пыталась убедить себя в том, что вряд ли они с Владимиром Черменским когда-нибудь встретятся.
Из Рязани Софья с Марфой отправились в Муром, из Мурома – в Нижний Новгород, из Нижнего, на пароходе – сюда, в Ярославль, и с каждым новым городом Софья все отчетливее понимала: Чаева ей не сыскать. В этом путешествии, занявшем больше двух месяцев, они сильно поиздержались, хотя и старались экономить изо всех сил. И сейчас, идя вслед за уверенно шагающей по улицам Ярославля Марфой, Софья понимала, что в случае неудачи она останется в чужом городе без копейки денег. Понимала это, кажется, и Марфа, которая тем не менее бодро говорила, то и дело оборачиваясь к барышне:
– Да вы не сильно беспокойтесь, Софья Николавна! Ежели опять неудача – плюнем на все да останемся здесь зимовать. Я со здешними мадамами переговорю: авось в гулящий дом примут…
– Бог знает что ты выдумываешь, Марфа… – безнадежно отмахивалась Софья. – Еще недоставало…
– Да что ж в этом страшного-то?! – пожимала плечами Марфа. – Велико страданье – человеку радость доставить, да еще хорошие деньги взять! В двадцатикопеечное заведение небось не пойду, мы тоже свою гордость имеем…
– Ох, молчи, ради бога… Если вправду не выйдет ничего – попытаюсь пристроиться в модистки.
Переговариваясь таким образом, Софья с Марфой добрались до пустой по ветреному времени, покрытой замерзшими лужами и грязью главной площади и, никем не останавливаемые, вошли в здание городского театра. На лестнице им встретился сторож, который, выслушав короткий рассказ Софьи, поскреб лысую голову и авторитетно заявил:
– Чаев с труппой, барышня, ишшо месяц назад в Казань укативши, там им ангажемент на весь год предложен, уж такое удачное предложение, что и не передать! А вы что до него имеете? У нас теперь другая труппа подвизается, Аркадия Гольденберга, большим успехом у купечества пользуется!
Софья молча прислонилась к стене и закрыла глаза. Несколько минут стояла неподвижно, запрокинув голову, чтобы сдержать подступившие слезы. Затем медленно повернулась и, как сомнамбула, пошла к выходу из театра, машинально сжимая в руке ненужное теперь письмо Черменского. Денег на то, чтобы ехать в Казань, у нее не было; не на что было даже поужинать сегодня вечером.
Встревоженная Марфа догнала ее уже на ступеньках.
– Софья Николаевна! Вы куда это зашагали?! Даром мы с вами, что ли, мучились и на платье тратились?! Пойдемте, пойдемте скорей к этому Гольденбергу, он, слава богу, в театре сейчас, только сейчас липитиция закончилась!
– Марфа, ради бога, что я ему скажу…
– Да то же, что и Чаеву тому неуловленному говорить собрались! Попытка-то не пытка, хуже уже не будет, идемте, пока он не сбежал куда, человек-то занятой!
Сопротивляться было бессмысленно: Марфа буквально насильно, не слушая слабых протестов, за руку дотащила свою барышню до указанной сторожем обшарпанной, когда-то крашенной желтой краской двери в конце коридора и лично постучала в нее.
– Да, войдите, войдите, отперто! – послышался недовольный голос. Марфа решительно пнула дверь и, наспех перекрестив, втолкнула в комнату Софью.
Когда Софья вошла, через пыльное окно в кабинет антрепренера неожиданно ворвалось пробившееся сквозь тучи солнце. Пронзительные лучи, ударившие прямо в лицо, на миг ослепили Софью, и лишь через минуту, когда глаза привыкли к яркому свету, она смогла разглядеть тесную, длинную, похожую на пенал комнату, заваленную разнообразным хламом. У двери лежали, сваленные, как дрова, средневековые мечи и алебарды. В углу стояла позолоченная статуя какого-то античного бога, рядом хмуро взирал на нее восточный идол. Что-то, напоминавшее по очертаниям диван, было завалено пыльной бархатной тканью, натянутой на обручи наподобие кринолина, рядом на полу стояла ваза с неправдоподобно огромными фруктами, и валялись обломки царского трона, обтянутого парчой. Повсюду были разбросаны бумаги, а на столе, съежившись, как печальный воробей, сидел маленький брюнет с острым носом и слушал, как сидящая спиной к Софье дама плачущим голосом говорит ему:
– Имейте же, имейте совесть, Гольденберг, мне и в Кинешме, и в Астрахани рукоплескали! От купеческого общества подносили бриллианты! Мне нужен, понимаете, нужен этот бенефис, у меня последнее платье заложено, нечем за квартиру заплатить! Вы хотите моей смерти – пожалуйста, я отравлюсь! Отравлюсь с огромным удовольствием! И оставлю письмо, в котором во всем обвиню вас!
– Помилуйте, драгоценная моя, что я получу с вашей смерти… Разве что продать поклонникам ваше письмо за три рубля… если столько дадут. Мне и достойные похороны вам устроить будет не на что, мне жалованье хористкам платить нечем, а вы изволите говорить о бенефисе, – усталым голосом говорил маленький человечек, вытирая лоб огромным и не очень чистым платком. Увидев растерянно застывшую на пороге Софью, он кисло поморщился и боком начал слезать со стола.
– Господи, и это с самого утра… Чем могу быть полезен, мадемуазель? Вам, конечно, в труппу поступить?
Софья совсем потерялась и смогла только пролепетать:
– У меня рекомендательное письмо к господину Чаеву…
Дама, разговаривающая с антрепренером рыдающим голосом, резко поднялась и прошествовала к дверям. Софья на всякий случай поклонилась ей, но та удостоила ее лишь неприязненным взглядом и не очень тихо процедила сквозь зубы:
– Боже правый, когда прекратится это нашествие девиц из любительских спектаклей…
Софья попятилась, давая дорогу. Дверь за дамой захлопнулась так, что пыль поднялась столбом и золоченый идол начал заваливаться набок. Софья и Гольденберг одновременно бросились к нему.
– Оставьте, я сам… Я знаю, как с ним надо… – пропыхтел маленький антрепренер, энергично толкая идола плечом и подпирая его для надежности каким-то ветхозаветным посохом. – Встаньте там, не так пыльно… Нет, здесь на вас Ричардов трон грохнется, вы от него подальше, лучше к шкафику… Так чего же вы хотите, моя радость? На каких сценах вы играли?
– Я, видите ли, никогда не играла…
– А, так вам контрамарку?! – несказанно обрадовался Гольденберг и, бодро обежав стол, начал рыться в ящике. – Одну минуточку… Такой очаровательной барышне… Сие мновение-с…
