– Вы давно потеряли жену? – спросил Верещагин.
– Почти тридцать лет прошло. У нас долго не было детей, а потом она подарила мне Юнуса. Родила сына, но сама умерла. Я ничего не успел сделать для нее при жизни. Старался, конечно, жил только для нее, но мог тогда не много. Она мечтала увидеть Тадж-Махал – не довелось. Потом, позже, я побывал там один. И высыпал на газон горсть земли с ее могилы. Мы вместе смотрели на эту красоту – я, стоящий перед величественным зданием мавзолея, она с неба, где жила среди ангелов. Алтынгуль, вероятно, улыбалась, а у меня текли слезы…
– Я восхищаюсь вашим чувством, – тихо произнес Верещагин.
– Но я не сказал тебе главного, того, что не знает никто: моя жена была русская. По-настоящему ее звали Аллой. Алтынгуль – это я придумал. Хорошее имя, ты же знаешь, что оно значит «золотой цветок». Алла родилась в Ургенче и внешне походила на некоторых наших женщин: узбечки ведь разные бывают, не только с узкими глазами. Она была сиротой, воспитывалась в детском доме. Хорошо говорила по-узбекски, готовила плов и чучвару не хуже, чем моя мама, пекла в тандыре любимые мною ширмой-нон. Только я просил ее не говорить моим родителям правды, потому что у моего брата была уже русская жена, и отец не хотел с ним общаться. Алтынгуль так и сделала. Зато отец гордился моей красавицей, очень радовался за наше счастье. Потом отца арестовали, а я скрывался три года. Юнус жил не в семье брата, а, как велел отец, у посторонних людей, и когда я вернулся, это уже был не мой сын.
– Ваш сын жил у Али? – догадался Верещагин.
Бачиев, помолчав немного, кивнул. После чего повернулся и махнул рукой музыкантам.
– Все, хватит, – крикнул он, – на сегодня достаточно!
Музыка оборвалась, и все четыре девушки убежали. Маджид Нариманович посмотрел им вслед.
– У меня после смерти жены были, конечно, другие женщины. Но я не хотел никого приводить в свой дом. А теперь хочу. Потому что люблю, люблю очень сильно и очень боюсь этой любви.
Они беседовали еще долго. В основном о делах, о контракте, подписание которого считали делом решенным, о хлопке и настоящей цене за него. Не той, что объявляется на биржевых торгах, не той, что называют себестоимостью, а о настоящей, которую платит народ, работающий на плантациях. Но периодически Бачиев нет-нет да и заговорит снова о своей жизни. А Верещагин, слушая его, невольно вспоминал свою…
Школа была маленькая, провинциальная. В военном городке имелась одно время своя, но в начале девяностых многие офицеры отправили свои семьи в Россию, и школу закрыли, а потому Алексей начал обучение в узбекской. За партой ему довелось сидеть с тихим второгодником, хотя тот на самом деле не был неуспевающим. Просто его семья неожиданно переехала в тот городок, где стоял полк истребительной авиации, и мальчик не успел закончить учебный год в Ташкенте, поэтому ему пришлось начинать учебу заново. Учителя почему-то его презирали, издевались над ним вроде бы без всякого повода и даже заставляли делать то же самое остальных детей. Одноклассник был затравленным и всего боялся. К Леше он испытывал некоторое расположение, потому что тот не толкал, не пинал его, не щипал и не обзывал воренышем. Как-то они вместе возвращались домой после уроков, и мальчик сказал, что скоро всем отомстит, потому что должны приехать два его брата. Лешка не поверил – если у человека есть братья, то ему изначально нечего бояться.
Однажды был урок рисования. Перед каждым школьником стояла стеклянная майонезная баночка с водой, куда полагалось макать кисточку, потом следовало макнуть ее в акварельную краску и уж затем раскрашивать рисунок. Тот мальчик очень старался. Собственно, он всегда и во всем старался быть не хуже других, так старался, что, может быть, стал бы лучшим в классе, но ему не давали.
Так вот, второгодник рисовал, пригнувшись к самому листку, на котором пытался изобразить солнце над хлопковым полем, и даже язык высунул от усердия. Но вдруг промахнулся – не попал кисточкой в емкость из-под майонеза, а ткнул ею в стеклянный бок баночки. Та упала, и вода, окрашенная в цвет солнца, вылилась на спину сидящей впереди девочке. Малышка, чей папа был каким-то районным начальником, вскрикнула, к ней моментально бросилась учительница. Школьница билась в истерике, показывая на Лешкиного соседа, а учительница… Как же ее звали? Ах, да, Саида Ахметовна… Она за шкирку вытащила мальчика из-за парты и выставила перед классом. Тряхнула хорошенько, держа за воротник, потом отпихнула к доске и стала на него орать так громко и злобно, что даже девочка с окрашенной спиной, испуганная, примолкла.
Наконец Саида Ахметовна взяла себя в руки и почти спокойно произнесла:
– Дети, послушайте меня со всей ответственностью.
Учительница вскинула руку и показала пальцем на согнувшегося от страха мальчика:
– Дедушка и отец вашего одноклассника воровали у нашей республики самое дорогое, что может быть на свете, – хлопок. То есть воровали у нас с вами. А теперь давайте дружно выразим свое общее презрение этому негодяю, вместе громко скажем ему: «Во-ре-ныш!»
Все дружно скандировали слово, а у Лешки от жалости к мальчику свело челюсти. Он, не отрываясь, смотрел на скрючившегося от страха соседа по парте и видел, как около его ног расползается лужа. Затравленный «вореныш» описался!
Как того парнишку звали? Может быть, Юнус? Нет, конечно, у него было другое имя, вспомнить которое Верещагин не мог. Да и зачем? Одноклассник был светлокож, и у него слегка оттопыривались уши…
Через неделю в школу прибыли двое новых учеников, один в третий класс, другой в пятый, – те самые братья, которых ждал затюканный учителями и ребятами мальчик. Они вошли в класс на перемене и начали раздавать тумаки всем подряд. Наконец старший остановился возле Лешки, посмотрел на «вореныша»:
– Этому тоже?
– Нет, ему не надо, – смилостивился сосед по парте. Но, подумав пару секунд, добавил: – Хотя можно разок.
И пятиклассник с размаху заехал Лешке кулаком в глаз.
Какое же имя носил мальчик?
Верещагин вынырнул из воспоминаний.
– Я уеду на пару дней, от силы на три, – пообещал Бачиев. – Вернусь и подпишу все бумаги. Предположительный объем поставок – триста тысяч тонн. Потом мы пересчитаем стоимость ваших услуг в сторону уменьшения. Но с учетом огромных объемов прибыль ваша будет более чем значительная. Вы согласны?
– Пока возражений нет. Конечно, сейчас мы просто беседуем, а будут цифры – посчитаем все надлежащим образом. Только я сомневаюсь в объемах: ведь Европейская конвенция еще не отменена.
Маджид Нариманович лишь улыбнулся.
– Если я год назад смог договориться с Европой, кстати, единственный в Узбекистане, то на сей раз будет гораздо проще: наша страна сделала огромный шаг по пресечению использования детского труда.
Алексей усмехнулся.
– Я знаю, теперь у вас возят на плантации пятнадцати-шестнадцатилетних учащихся колледжей и лицеев, студентов, рабочих промышленных предприятий, военнослужащих, милицию и даже сотрудников прокуратуры. Освобождены только пенсионеры. Да и то, если кто-то из них хочет заработать…
