– Интересно, полагаются ли данукет придворным врачам фараона? – подумал вслух Моисей. – С одной стороны – это разумно, с другой – врач является к фараону не по своему желанию, а только когда его позовут…
– А тому, кого позвали, данукет не требуется, – поддакнул Элиуд, убирая свою находку обратно за пазуху. – К тому же эти штуки наперечет, ими не принято разбрасываться. Если покидаешь придворную службу, то данукет надо вернуть. Больше ничего интересного я не нашел, хоть и искал хорошо. Кстати, Иссахар действительно болен. У него лихорадка, он лежит, укрывшись десятью одеялами, и стучит зубами так, что слышно на пятьдесят шагов вокруг его шатра. Нафан не солгал, он был у него сегодня. Но когда именно пришел и сколько времени провел там, мне не удалось узнать…
– Ты и так сделал много, Элиуд, – сказал Моисей. – Верни данукет туда, откуда взял, и пригляди за Нафаном. За другими четырьмя тоже продолжай приглядывать, потому что данукет – это еще не доказательство вины, но больше внимания удели Нафану. Мне кажется, что он того заслуживает…
Элиуд кивнул и вышел из шатра, оставив Моисея с его вечными спутницами – думами. Если половина ночи прошла в делах и заботах, то другая половина пройдет в думах. Когда же спать? Утром, пока еще прохладно, сидя на спине коня. Конь ступает плавно, мерно, и это убаюкивает. При небольшой сноровке можно немного подремать, и этого хватит.
«Дойду до Земли Обетованной и тогда уж высплюсь», – думал Моисей, ободряя себя.
Глава 13
Нафан, сын Потифара, лекарь
Отца звали египетским именем Потифар, что означало – посвященный богу Солнца Ра, но сына он назвал еврейским именем Нафан, а когда сыну исполнилось пятнадцать лет, сказал ему:
– Мой отец хотел, чтобы я стал египтянином, потому что доля египтян казалась ему лучше, чем доля евреев. Я верил отцу своему и старался следовать его заветам, но потом понял, что кошке невозможно стать уткой, так и еврею невозможно стать египтянином. Как ни старайся, какие усилия ни прилагай, все равно для египтян ты останешься чужаком.
Отец был лекарем, и вся египетская знать лечилась у него. Но вспоминали о нем только тогда, когда в нем возникала нужда. На пиры его египтяне не приглашали и равным себе не считали. Нафан понимал, почему так происходило, и удивлялся тому, что этого не понимает отец. Мало носить египетское имя, одеваться, как египтянин, вести себя, как египтянин… Надо еще и молиться египетским богам. Только так можно стать своим среди египтян, ведь их боги и все, что с ними связано, играют огромную роль в их жизни. Для каждой профессии есть свой бог, для каждого случая есть свой бог, для каждой потребности есть свой бог, у каждого города, у каждого места есть свой бог-покровитель. Отец притворялся египтянином, нет, не притворялся, а хотел стать египтянином, но не почитал их богов, а следовательно, не пользовался расположением многочисленных и весьма влиятельных жрецов. О, если бы жрецы благоволили отцу, то жизнь его могла бы сложиться иначе. Одного лекарского умения мало, пусть даже это умение и таково, что египтяне говорили: «Никто не может вернуть человека от Анубиса, кроме Потифара»
Отец умел лечить любую болезнь, будь то чахотка, лихорадка, короста, чесотка, оцепенение сердца, боль в животе, почечуй, проказа, водянка, расслабление членов, язвы или гноящиеся раны… Только безумие, проказа и слепота были неподвластны ему, но все знают, что эти болезни неизлечимы – они насылаются свыше за какие-то прегрешения, и ни один лекарь не в силах справиться с ними.
Умер отец рано, когда Нафану не исполнилось и двадцати лет. Побывал у очередного пациента, главного сборщика податей, только что вернувшегося из поездки в южные области, и заразился от него лихорадкой. Домой приехал еще в своем уме, но к полуночи впал в беспамятство, а к полудню умер. Примечательно, что главный сборщик податей быстро выздоровел. Нафан подозревал, что то была не простая лихорадка, а проклятье жгучей смерти, перешедшее с пациента на отца и с ним же похороненное.
Сам Нафан к тому времени уже был сведущ в лекарском искусстве (отец не любил, когда его дело называли ремеслом, ставя, таким образом, лекарей на одну ступень с гончарами и кожевниками). Он был сведущ настолько, что сумел не только удержать при себе большую часть отцовских пациентов, но и существенно приумножить их число.
Отец был умен, но не понимал многого из того, что бросалось в глаза. Или просто не хотел понимать? Подобно всем лекарям, время от времени он терпел неудачи, но опрометчиво считал их следствием каких-то собственных оплошностей. Нафан не совершал подобных ошибок. Если кто-то из его пациентов умирал (нечасто, но случалось такое), он разводил руками, вздыхал, выражая свою скорбь и говорил: «Увы, я бессилен против Анубиса. Если он забирает, я не могу не отдать». Родственники умершего вздыхали и начинали готовиться к прощанию с умершим. Никто не упрекал Нафана и не хулил его умения, потому что понимали – перед Анубисом бессильны все, даже фараон смертен, хотя принято считать обратное.
Правильное поведение вкупе с регулярными посещениями храмов Ра, Анубиса, Исиды и Тота (не поклоняющийся богу мудрости никогда не станет мудрым в глазах египтян, ибо мудростью наделяет Тот и никто более) помогли Нафану возвыситься. Сам фараон Мернептах услышал о нем и сделал своим придворным лекарем.
С Мернептахом вышло удачно. Став фараоном, он приказал отравить трех лекарей, пользовавших его престарелого отца Рамсеса II, и жреца Изиды, снабжавшего покойного фараона настоями, дарующими бодрость. Повеление было тайным, но, тем не менее, о нем знали все придворные и объясняли так: «Новый фараон (молодым шестидесятилетнего Мернептаха назвать было нельзя) затаил злобу на тех, кто слишком усердно продлевал срок правления его отца». Мернептаха можно было понять – ждешь, ждешь, ждешь, а отец все никак не уступает тебе трон, и начинает казаться, что правление Рамсеса II поистине будет вечным. Жизненные соки наследника давно перебродили, молодость с ее рвением осталась позади, да и зрелые годы уже близки к концу, скоро придет старость, а отец все сидит и сидит на своем троне. Как тут не иметь зла на тех, кто продлевает его жизнь?
Расправившись с лекарями, Мернептах оказался в затруднительном положении. Сразу после убийства высокопоставленного жреца он побоялся приближать к себе лекарей из числа жрецов, опасаясь, что они могут отомстить ему за смерть своего собрата. Среди лекарей, не входивших в число жрецов, самым искусным был Нафан, так что выбор фараона пал на него закономерно.
Нафан быстро завоевал расположение фараона, настолько быстро, что тот не успел подобрать других придворных лекарей и Нафан остался единственным. О таком пациенте, как Мернептах, можно было только мечтать. Мнительность его была поистине огромна, и чуть ли не каждый день фараон выискивал у себя новые болезни. А если не придумывал ничего нового, то жаловался на боль в животе, что было неудивительно для такого обжоры, как он. Нафан внимательно выслушивал божественного пациента и уходил готовить лекарство. Придуманную болезнь можно было лечить чем угодно, с одним только условием – отвар или настой должен быть горьким на вкус, ведь в представлении египтян лекарство есть яд для болезни, а яд не может быть приятным на вкус (О, насколько они ошибаются, думая так, ведь существует множество безвкусных и несколько весьма приятных на вкус ядов, но о них известно лишь посвященным!) Дачу лекарства Нафан сопровождал утешительными речами, каковые для мнительного владыки были ценнее всего. Приняв лекарство и выслушав лекаря, уверявшего, что недомогание скоро пройдет, фараон засыпал и просыпался в хорошем самочувствии. Крепкий сон – превосходный целитель для всех, а для мнительных и беспокойных в особенности. В каждое приготовленное для фараона лекарство Нафан добавлял немного настоя из травы, навевающей сон.
