Опомнившись, Павша долго метался между рядами с упавшим сердцем («не пропаду, так старшой убъёт»), пока не нашёл одного из купцов.
— Кмети твои ушли уже, — сказал купец, но, глянув на перепуганного юного дружинника, позвал слугу и наказал проводить Павшу. Слуга, сам здесь по первой, но знавший по-местному, выспрашивая, привёл через час Павшу на другой холм, с которого были видны высившееся аббатство и цветные грибы шатров гостей. Здесь, тоже среди шатров, обнесённых рогатками, дабы разноплеменные ратные не блудили и не дрались между собой, как и на торгу, было полно разноязыкого народу. Саксонская стража, в броне и при оружии, строго смотрела за порядком.
— Найдёшься уже тут, — махнул рукой купец и исчез до того, как Павша поблагодарил его. Найдя своих, Павша не был наказан озадаченным чем-то старшим, лишь укоризненно покачавшим головой.
Набольших послов: Лютомира, Туровида и попа Иоанна, болгарина по происхождению — разместили в самом аббатстве. Королевский холоп, призванный помогать русам, держался довольно надменно, понимал по-славянски, но общался только через толмача. Туровид, зная язык своих предков гораздо лучше Люта, пытался говорить на нём, но наречия настолько разошлись друг от друга за сотни лет, что холоп вообще ничего не понимал. Всё это решительно не нравилось Люту, и он сам сходил к королевскому дворскому, называемому здесь гофмейстер, и попросил более почтенного к гостям слугу, что незамедлительно было сделано.
Русское посольство прибыло в середине марта, съезд же был назначен на двадцать третье. Для гостей закружился хоровод пиров, перемежаемый с ловами. Между делом государи и представители их общались друг с другом: заключались торговые договоры, скреплялись союзы. С Лютом перемолвили братья государя Западной Болгарии Давида Моисей и Самуил, когда-то хорошо знавшиеся со Святославом.
— Базилевс ромейский Иоанн Цимисхий, заглотив восточный кусок нашей страны вместе с царём Борисом, пока не тревожит нас, но ромеи не успокоятся, пока мы им полностью не покоримся, — говорил Моисей. — Когда мы снова начнём драться с греками, мы хотим рассчитывать на доблесть русских воинов. Мы поможем вернуть утерянный Переяславец вместе с Доростолом.
Лют, дабы не оскорблять нарочитых
[67]
болгарских братьев отказом, не ответил ни «да» ни «нет»:
— Наш край истощён великой войной князя Святослава, и мы не можем сказать, когда поможем вам, как и вы не можете ответить, когда вы будете воевать с Византией. Но мы помним о дружбе наших государей, как и то, что княгиня великая наша Ольга была болгарской царевной…
Искусеви наконец-то добрался до архиепископа Адальберта, изгнанного Ольгой с Руси и добившегося высокого положения при дворе Оттона. Теперь к нему было не подступиться. Он принял у себя всех трёх глав русского посольства. С той поры, как Лют видел архиепископа, бывшего тогда епископом, тот почти не изменился: такой же живой, сухощавый, лишь выше забрались залысины да под глазами налились мешки, но это могло быть от бессонных ночей, ибо многих у себя принимал Адальберт, не отказывая никому. Благословив гостей (Лют и Туровид были христианами), он сразу отверг извинения за своё изгнание:
— Я не держу обид, ибо сам император Оттон виноват, что не дал автокефалии властительнице Ольге. Люди сами редко к Богу приходят, и лишь властною волей государя возможно обратить народ в христианство. Теперь всё будет иначе, когда я достиг вершин высшей земной власти. Дай Бог здоровья лишь нашему императору, ибо он ближе стал к духовному. Я обещаю вам автокефалию и уговорю короля на это.
Архиепископ хорошо говорил по-славянски, разбираясь в наречиях разных земель, поэтому общаться было легко. Дабы не тянуть драгоценное время, Лютомир сразу заговорил о женитьбе своего князя. Адальберт, немного подумав, покачал головой, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями:
— Император примет вас за два дня перед снемом. Я скажу ему обо всём, что меж нами говорено. Помните, что сие не в моей власти, но я обязательно укажу ему на необходимость родства саксонского и русского домов.
Пока послы были довольны текущими делами, тем более что Оттон сдержал слово и принял русских гостей не дожидаясь съезда.
Приёмная хоромина была светла из-за широкого окна, пропускавшего через прозрачное стекло дневной свет, падавший прямо на высокое резное кресло с золочёными подлокотниками, украшенными золочёными же набалдашниками в виде львиных голов. Лют нисколько не смутился под тяжёлым властным взглядом короля — так же смотрела на всех княгиня Ольга. Власть в старости наложила суровыми морщинами свой отпечаток на бритое лицо короля, сделав его ещё жёстче, мужественнее. Длинные до плеч, когда-то светлые, а теперь с густой проседью волосы свободно ниспадали из-под золотой короны на выходной синего шёлку зипун, расшитый золотой нитью.
— Мой брат святейший Адальберт передал мне вашу беседу, — молвил король после приветственных речей, чтения княжеской грамоты (дары передавали через гофмейстера, дабы не отнимать королевского времени). Говорил король по-славянски, но на поморском наречии, и поэтому гости напрягали слух, чтобы не пропустить важное.
— Мы думали, — продолжал Оттон, — с кем повенчать князя Ярополка, дабы не уронить его чести, ибо дочерей у меня больше нет. И не нашли никого, достойнее Манфриды, младшей дочери Бертольда Бабенберга, графа Нордгау, Раденцгау и Фолькфельде, что в Баварии. Достойный Бертольд по матери своей приходится внуком моравскому Святополку Великому. Только Манфриде ещё двенадцать лет, но мы почтём за честь, если великий князь Ярополк подождёт невесту и пришлёт сватов через два года.
Король помолчал, читая одобрение на лицах послов. Решив, что русов его выбор невесты устроил, продолжил:
— О русской автокефалии мы будем говорить с Адальбертом после того, как я посещу Мерзебург. Святейший брат пока решит, кого поставить на епископию…
Съезд открылся в большой зале аббатства. От блеска множества гостей, одетых в выходную сряду, рябило в глазах: цветные греческие хламиды и хитоны, многоцветного шёлка жупаны, меховые и бархатные опашни, саженные жемчугом вотолы и, что редко и только на гостях иноземных на Руси, а здесь сразу бросилось в очи, так это вывернутые мехом наружу собольи и бобровые шубы, крытые изнутри атласом, скарлатом или аксамитом
[68]
. И кругом золото: на цепях, оплечьях, запястьях, наручах и перстнях. И неудивительно: послы и государи Византии, Моравии, Венгрии, Польши, Дании, обеих Болгарий, Западной и Восточной, от сербов и хорватов, лютичей и ободритов, властители саксонских марок, графств и герцогств, множество епископов и ещё невесть кого, тесно заполнили просторную палату. Привыкший к византийским приёмам, даже Искусеви растерялся. Невольно русичи оглядели друг друга: Лют в алом, подбитом соболем корзне, застёгнутом на плече золотою запоной, рукава затянутого наборным чеканным поясом рудо-жёлтого шёлкового зипуна стянуты шитыми серебром наручами. Туровид Искусеви в куньем
[69]
, крытом царьградской парчой опашне, как и Иоанн, в шитой золотыми нитями поповской свите, не ударили в грязь лицом.
